Когда гости подвыпили, разговор перекинулся на то, что больше всего волновало собравшихся, — на рыбу. Чистенький, розовый паромщик, сияя седой бородой и гладкой лысиной, посматривал на веселого сына, на продавца Тришку Сазонова, посмеивался и покачивал головой. Глухонемой Тит, сидя в конце стола, глушил стакан за стаканом и мрачно сопел.
— Эхе-хе! — незлобно вздохнул дед Авдей, подталкивая локтем сына. — Гляжу я на тебя, Егорка, и думаю: до чего же молодежь у нас жидкая пошла, уж такая тебе хлипкая, ни до чего не способная молодежь. Мы, бывало, каждую весну, как только лед сойдет, так цельные ночи на реке пропадали. Рыбы до дому приволакивали несчетное число. А потом, конешное дело, продавали рыбку, сапожки хромовые со скрипом себе покупали, сюртуки суконные справляли, девок щиколатом да пряниками задаривали. Весело жили.
Он поднял дрожащей рукой стакан с вином, выпил, вытер уголком скатерти усы и укоризненно поглядел на смуглого, развалившегося на лавке Егора.
— Время было другое, — лениво возразил Егор. — Теперь рыбка стала священной социалистической собственностью и трогать ее запрещается. Удочкой там или леской — пожалуйста, а насчет накидной сети, или же перемета, или крючьев всяких — это забывайте, батя. Не то время.
Рыжий Трифон, позванивая стаканами, протянул задумчиво:
— Оно, конечно, не мешало бы пару центнеров рыбки под шлюзом прихватить. Я уже давно думку имею на баян грошей собрать. А тут одна ночка удачного рыбальства — и считай, что баян у тебя в кармане.
— Пара центнеров — ерунда, — помрачнел Егор, — это детишкам на молочишко. Ежели пачкаться, так уж за стоящее дело…
Он обнял дружка за талию, вывел из-за стола, прижал к висевшим в углу тулупам и заговорил, дыша острым винным перегаром:
— Мне денег до черта надо… Душа у меня не спокойна. Краля одна приглянулась мне, Трифон… Молчаком хожу, никому слова не говорю, а сам сохну по ней, проклятой, ни дома, ни на работе радости не вижу.
— Это какая ж краля? — полюбопытствовал Трифон.
— Грунька Прохорова, досмотрщика нашего дочка, — угрюмо сообщил Егор, — знаешь?
— Как же, знаю, — осклабился Трифон, — не раз видал, как она по озерам шалается…
— Пробовал я раз или два говорить с ней, — продолжал Егор, — и слушать не хочет. А сама живет как горох при дороге: батька никудышний, хата чужая, на собачью конуру похожа… И загвоздилось мне в думку гордость ее прошибить. Были бы у меня деньжата, я бы с ней по-другому поговорил.
