Ему понравился — и в первую очередь тем, что лицо у него оставалось все еще достаточно толстым — Максим Иванов, бухгалтер некоего печорского ООО, попавшийся на обналичке крупных партий «лесных» денег. Тот был явным лохом, вид имел припыленный, панически боялся, что его начнут «прописывать», попытаются «опустить» и так далее. Начитался, дурачок, книжек в мягких переплетах.
Надо отметить, что этот отряд был «мужицким». Из блатных в нем оказался один Григориади да и тот случайно, так как до прежних его деяний не докопались. Для следствия он так и остался мелким архангелогородским аферистом Андроном Копытовым. (Судили в Архангельске, потому–то он, учитывая пустячность статьи обвинения, на Севере и оказался).
В отряде Григориади не высовывался, в авторитеты не лез, но и от сотрудничества с администрацией категорически отказался. Занял свою излюбленную позицию кота, который гуляет сам по себе. И хотя проявить свой нрав ни разу ему не пришлось, все в отряде его побаивались, старались обходить стороной. Верно, что–то в нем чувствовали.
Григориади взял Иванова под опеку. И сделал так, чтобы тот спал на соседних нарах, работал в той же бригаде. Причем держал себя с ним почти на равных, будто не было между ними разрыва на несколько этажей башни криминальной иерархии. Рядом с Григориади Иванов ощущал себя в полной безопасности, словно у мамки за пазухой. Тот стал ему необходим будто воздух и Аш — Два-О.
«Овощ созрел», — сказал себе однажды Григориади.
Как–то вечером, в бараке, сидели они в конце длинного стола и хлебали жидкий чай из облупленных жестяных кружек. В трубе гудело. Ветер раскачивал скрипевшие, как тележные колеса, прожектора и таким образом потоки света также раскачивались: когда какой–то попадал на заросшее толстенным слоем льда барачное оконце, то оно словно озарялось горящим, в прожилках, золотом. Время близилось к отбою. Часть заключенных уже спала. Компания на другом конце стола играла в карты. Извращенец Дед — Кэтикет, сгорбившись на нарах, чинил чей–то ватник. Остальные заключенные, разбившись на группы, тихо переговаривались.
Григориади, магнетизируя Иванова своим властным, нечеловеческим взглядом, начал его «обрабатывать»:
— Вот ты, Максимка, бухгалтер, а я вор. Ты воровал для брюха, вон какой мамон отрастил, а я, потому что законом нашим так предписано. Ведь вору ничего не нужно: ни семьи, ни дома, ни тачки в перламутре. Поэтому мы, Максимка, самые благородные люди на земле! И свободные по этой же причине. Духом! Поэтому и решил я, Максимка–бухгалтер, отсюда обрываться. А так как без меня, тебя здесь, что называется, опустят, то предлагаю делать привет Шишкину вдвоем. Что скажешь?
