И председатель пошагал к конторе, легко ему, наверное, было идти в теплых унтах.
Базарова Жорик недолюбливал. Раздражало, например, что к старости тот вздумал заочно учиться в институте. Пробираясь по вечерам в магазин, Жорик видел в светящемся окне склонившегося над столом председателя. «Студент, так твою!» — крыл он Базарова русским трехэтажным, которым овладел в артели в совершенстве. Но слова про отца и золотые руки вдруг тронули. Это верно — в отца. При шел он с войны контуженный, рассказывали, заикался и подергивал щекой, но такой дом поставил — с другого конца Шулут шли люди смотреть на резной орнамент. Отец торопился с домом, работал до ночи, наверно, предчувствуя конец. Умер от вскрывшихся ран. Мать последовала за ним, до последнего своего часа повторяя: «Мини хубун…[2]» Говорили, что ее тоже настигла война…
Вернулся Жорик поздней осенью, уж задувал по степи ветер-низовик, набравший силу в междугорье за рекой, весело гоня по дороге колючки перекати-поля… Расколотив в темноте ставни и дверь, отодрав доски, он вошел в выстуженный дом и бросился на не застеленную с лета кровать. И долго лежал ничком, пока не продрог. На этот раз Жорик вернулся без копейки денег, хотя шабашка вышла особенно удачной. За перелатанные в соседнем районе коровники им заплатили по высшим расценкам. Очнулся он на какой-то заимке, с пустыми карманами, правда, он точно помнил, что зашил в подкладку куртки все остальное. Но подкладка была надорвана. И спросить было не у кого.
Отогревшись у разбитой, с треснувшей плитой печки, напившись кипятку — заварки в доме не оказалось, — Жорик, поразмыслив на трезвую голову, решил бросить пить и вспомнил о предложении Базарова.
Но работалось в бригаде без души, без интереса. Топором махать за копейки и обезьяна может. Невыносимей стало зимой, когда на январском морозе сколачивали из жердей кормушки. Кормушек требовалось много — для всех отар. В лесу трудились с утра, а вот с обещанным обедом запоздали. Всем хотелось горячего. Жорик вдобавок обморозил щеку и под удивленными взглядами товарищей поспешил домой. И уже до первого тепла не вышел, сославшись на болезнь. По вечерам слушал приемник, батарейка садилась, трудно было что-нибудь разобрать, да это было и неважно.
После стригальной кампании Жорик принял нагульную отару. Прежний чабан внезапно слег в больницу, охотников тотчас не нашлось, а тут подвернулся огрызающийся от насмешек Нуров, болтавшийся у конторы. Словом, председатель не возражал. Пасти овец казалось Жорику занятием необременительным, особенно на нагульной отаре. Возможно, впечатление это сложилось тут же, у крыльца правления, из разговоров с чабанами, которые после стрижки получали расчет за весь год — кучкой, даже с вычетами это выглядело внушительно. Да и сами чабаны, получив деньги, склонны были забыть трудную зимовку и постоянный недосып во время окота овцематок. А главное, расписывали они ему, от начальства подальше.
