— Думаю, в этом ты права.
— Тебе не кажется, что эта слава лучше? Голливудские пидоры снимают дерьмовые фильмы и награждают за них друг друга: все это — просто шоу. Но на улицах у всех, от извращенца до священника, на устах одно — названия кровавого снаффа. Вот где слава, черт возьми.
* * *
Мы были в ее квартире, в душе, чтобы не перепачкать кровью простыни. Я проколол ранку на ее шее и пировал ею, словно вампир, а она в это время ласкала мою мошонку, вцепившись в нее ногтями. Я пустил в ход ее любимый палец — тот, что отрублен.
— Правда, — сказал я окровавленными губами.
Она открыла глаза в недоумении.
— Что?
— Правда, — повторил я, взглядом подсказывая ей, что имею в виду.
Теперь она поняла. Она вспомнила вопрос, на котором мы остановились, когда наши отношения только начинались.
— Значит, так, — жалобно сказала она, — как ты потерял свой палец?
— Отрубил его топориком.
Она забилась тазом о мою руку.
— Видишь ли, — продолжал я, — существует много видов фетишей. Я слышал, бывает, что некоторые не могут достичь оргазма, пока им что-нибудь не ампутируют. У меня нет этой проблемы, в чем ты имела возможность убедиться. Но мне было интересно это состояние.
— И ты сделал это. Детка, да ты крут.
— Это — не все, — сказал я. — Решиться на это было непросто. И я был один. У меня несколько месяцев не было сексуального партнера. Все, что у меня было — фильмы и дрочка. Ты уже знаешь, что в юности я увлекался Мэделайн Смит.
— О да, девушка Бонда.
— Верно, — сказал я. — И одержимость ею меня никогда не покидала, лишь обострялась. В эти месяцы одиночества я сходил по ней с ума. Выпустил своего внутреннего Ван Гога, можно сказать, на свет Божий, и отрубил себе палец в ее честь. Я собирался отправить палец ей по почте на День святого Валентина.
— Отправил?
— Нет.
— Но почему? — спросила она таким голосом, будто ей разбили сердце.
— Когда возбуждение от содеянного прошло, я стал думать более ясно. Любая женщина запаникует, если получит по почте палец. Об этом сообщат в полицию. Это могло выйти мне боком.
— И он до сих пор у тебя?
— Ну, я понимал, что долго его хранить не получится, а идти в больницу и пришивать назад я постеснялся. Кроме того, это был особый момент моей жизни, и я хотел оставить все как есть, чтобы обрубок напоминал, как далеко я зашел в своем сумасшествии. Но я не хотел его просто выбрасывать. Я хотел оставить его себе, только не замораживать, или что там еще делают. Поэтому тем вечером я его съел.
