Пароход остановился у пристани Усть-Биджана, в том месте, где могучий приток врывается в Амур и наполняет его водами из таинственных сопок Хингана.
Пароход спустил сходни, — одни пассажиры сошли, другие садились. На пристани собралась ватага казацких парней. Они провожали Митроху. Митроха, толстощекий великан с чубом, лениво грыз кедровые орешки. У сходен приятели вручили ему мешочек. Он взошел на палубу, стал у перил и продолжал, весело улыбаясь, грызть орешки и сплевывать шелуху. Когда в кармане больше не оказалось, он стал черпать из мешочка. Парни, оставшиеся на пристани, были тоже здоровенные статуи с чубами. Они долго смотрели на Митроху молча, потом кто-то крикнул:
— Прощевай, Митроха! Лихом не поминай!
Митроха, мотая головой, отозвался:
— И вы, черти, прощевайте, косолапый!.. Злом не поминайте, рыжим не ругайте!..
Из-за камышей выбежал, запыхавшись, парень с гармонью. Он ворвался в самую гущу толпы и грохнул музыку. Это была несложная мелодия: матаники-маеники. Но парень очень уж забористо играл, и несколько человек пустились в пляс. Пока пароход грузили дровами, парни в честь Митрохи выстукивали чечотку босыми ногами, приседали, хлопали себя по коленям, по пяткам и по разинутому рту, но больше всего неутомимо вертелись на одной ноге, притопывая второй ногой. При этом; они гикали, высоко подняв руки. Кто-то пытался петь. Нескладный, но могучий голос горланил частушки:
Теперь новые права:
Старых девок на дрова.
Лет семнадцати — любить,
Двадцати пяти — рубить.
И снова гикание и свист, и пыль поднималась туманом. Гармонист был неутомим. Танцоры тоже. Проводы Митрохи были пышны.
— Митроха-а-а! — кричали парни с берега. — Кедрова шишка! Подь, станцуй!..
Но Митрохе нельзя было покинуть палубу. Он сосредоточенно следил за пляской, и колени у него слегка дрожали в такт музыке. Неожиданно он сбросил сапоги. Выпятив грудь и подняв над головой левую руку, он забил босыми пятками дробную чечотку, не переставая при этом резкими и короткими движениями правой руки забрасывать себе в рот орешки. Лицо его хранило напряженное выражение.
— Афонча! — кричал он время от времени кому-то из танцоров. — Афонча! Шибче забирай! Шибче-е-а!
И сам все ускорял и ускорял темп своей чечотки. Он обливался потом и кряхтел. На берегу тоже забирали сосредоточенно и шибко. От пыли почернели вспотевшие лица. Струясь по ним, пот оставлял борозды.
