Он поправил огонь, подождал, покуда кость хорошо прогрелась, и ловким ударом ножа выбил из нее мозг — половину Максимову на ладонь, половину себе, слизнул и продолжал:
— Ну, значит, ходит это самый главный да секирой помахиват. А опосля привезли и самых-то хунхузов. Девять штук…
— Правда, будто в колодках они? — спросил Максимов, впрочем, довольно равнодушно.
— А как же? Небеспременно в колодках да в ярмах! — ответил Богатов и продолжал — Ну, а там дело недолгое. Сами чисто как телята: стают на колена, голову подгибают, а потом этот самый, который с секирой, значит, ка-ак ни секанет, та-ак башка долой. И кровь фонталом — жмык, прямо на сажень блюеть! Ну, тута народ кричи-и-т, бабы реву-у-ут. А он, знай, свое: рубанет — и башка долой. Размахнется, гаркнет: х-хэ! — и рубанет. У самого руки-то в крове, морда вся в крове… Д-да…
Богатов перервал сбой рассказ и затем добавил:
— Только не достоял я до конца. Самое это на плацу было, в аккурат возле нашей казармы. Вот тебе казарма, а вот и вся катавасия эта. Так семь голов мы просмотрели, а потом…
Богатов стал обстоятельно сморкаться. Он делал это долго и, повидимому, потерял интерес к своему рассказу. Он закончил его совсем вяло:
— Как раз на кашу протрубили, — сказал он, окончательно утирая нос рукавом, — ну, мы и ушли…
Воцарилось пустое и равнодушное молчание. В костре потрескивал валежник. Пламя плясало в темноте.
2. Ороч жалел! Ох и жалел!
Я сидел в X. на пристани на Амуре в ожидании парохода. Был вечер — темный и ветряный. Я был утомлен долгой ходьбой; тяжелый рюкзак, ягдташ и ружье обрывали мне плечи. Я прислонился к стенке.
Рядом со мной сидел какой-то человек в потертой кожаной куртке. Он внимательно разглядывал мое ружье и сказал:
— Смотрю я на ваше ружельцо и думаю… Господи, боже ж мой! Да из такого ружья… — Он запнулся, не находя нужного слова. — Да из такого ружья… Эх-х! Прямо родителям радость…
У меня было автоматическое пятизарядное ружье Браунинга.
— Эх-х!.. Жаль, калибер не тот!.. Велик калибер больно, а то откупил бы я у вас ружельцо!.. Ведь пять ударов клади один за другим, прямо как земной поклон…
— А вы охотник? — спросил я.
— Таежный я охотник, — представился незнакомец. — Я уж годов десять в тайге живу, не вылезаю…
Ветер раскачивал подвесную лампу. Когда свет падал на незнакомца, я видел лицо, изрытое оспой и заросшее грубой, мутно-серой шерстью. Какую-то ласкозую приятность ему придавали живые и веселые глаза. Они выглядывали из узких щелок, как лукавые зверки.
