«Вы тоже хотите его поздравить?» — завопил ведущий.
И Маринка решительно подтвердила: «Да!»
«Но вам-то чем дорог этот поэт?»
«Какая разница? — отрезала Маринка. — Сегодня у моего большого близкого друга циркульного поэта Сергея Рябова, он же Рябокобылко, день рождения, а я, как никто, знаю эту сволочь. Хочу пожелать ему…»
«Мирного неба над головой? — заблеял ведущий. — Крепкого сибирского здоровья?»
«Большого горба, и чтобы все время кашлял!»
Тоскливая мелодия заполнила пустоту.
Проклятые суфражистки!
Зал погрузился в смутные сумерки.
Высветилась «плазма» по штофным стенам.
Магические цифры плыли прямо по стенам.
По «Черному квадрату» Малевича, по «Писсуару» Ростова, по листам Кабакова, вырванным из школьного дневника, по стандартным плакатам Комара и Меламеда, обессмысленных отсутствием вразумительного текста, по рукописям Гоголя, густо исчерканным рукой Овсяникова, не знающего сомнений…
Салтыков проголосовал, вынув мобильник.
Остался последний голос.
Может, академика, может, Овсяникова.
Оставалось ждать. Кто-то же, наконец, поставит точку?
«Овсяников! Ну, Овсяников!» — Мерцанова капризно надула губки.
«Как тебя звать?» — крикнул Овсяников официанту, ловко и быстро пробирающемуся между столиками.
«Герасим», — поклонился официант.
Онкилоны и выпестыши загудели, и Овсяников поднялся.
Он-то уж точно, наверное, проголосовал, решил Салтыков.
Он видел лицо Овсяникова — горящее, злое, резкое. Овсяников шел сквозь раздвигающуюся толпу, скандирующую его имя, и вдруг резко остановился перед клеткой с собачкой.
«Овсяников!» — скандировал зал.
«Овсяников!» — откликались за рекой онкилоны.
Овсяников, как хирург, вытянул перед собой руки, и два вышколенных сотрудника ловко натянули на них тонкие резиновые перчатки. Маленькая раскормленная тварь в вольере что-то почуяла, взъерошенная, кудри встали дыбом. Рыча, отпрянула в дальний угол, но разве отпрянешь от судьбы? «Матерь Божья!» — рычал Овсяников. Все-таки Матерь Божья была в курсе его замыслов. Глаза Овсяникова налились кровью. Он правил миром. Он чувствовал, что Прошлое, наконец, со всеми его чудесами и загадками, со всеми его Холстомерами, Фру-Фру и Муму упало в его руки. Или вот-вот упадет. Он шарил, рычал и снова шарил в вольере, тянулся жадными руками. Кто-то вскрикнул, не выдержав напряжения, и Овсяников, наконец, багровый, небритый, со стоном выволок собачонку из вольеры. «Кудрявая сучка! Ну что, защитил тебя твой Герасим?»
