Все эти сожаления передавала ей тетушка Бетти, ее сестра. Тетя Бетти была единственной, кто не признавал семейного бойкота Шарлотты. Как не признавала она и многого другого. Если поздно вечером в доме звонил телефон, то это почти наверняка была тетя Бетти, и почти наверняка она опять была на седьмом небе. Иногда седьмое небо оказывалось в Ницце, иногда в Бад-Швартау или Баден-Бадене. А в апогее очередного седьмого неба находился, как всегда, стройный и молодцеватый, до умопомрачения элегантный, только-только награжденный орденами лейтенант авиации.
— Конечно, нацисты ужасны, — вздыхала тетя Бетти. — Но при чем тут эти мальчики?
И если после прихода последнего поезда из Трира раздавался звонок в дверь, то это тоже почти наверняка была тетя Бетти. Значит, снова случилась беда. Одно из двух: все было копчено либо все было кончено навсегда.
«Кончено» означало, что у юного героя появилась другая, «копчено навсегда» — что юный герой свернул себе шею.
— Так кончено или кончено навсегда? — спрашивал в таких случаях Эразмус Хаупт, заглядывая в комнату к сестрам. И Шарлотта Хаупт, медленно отрывая голову от плеча сестры и поворачивая к мужу залитое слезами лицо, отвечала лишь одно: «кончено» или «кончено навсегда».
Впрочем, тетя Бетти никогда не бросалась в объятия сестры, чтобы не вздохнуть при этом:
— Господи, да ты еще больше потолстела.
Дом Хауптов вплотную примыкал к склону горы, Фройляйн Штайн поселили в мансарде, окнами выходившей на заднюю сторону дома, к отвесной, поросшей дроком и терном, почти неприступной скале. Фрау Байсер была во все посвящена. Завтрак и обед она приносила Фройляйн Штайн в комнату. Вечерами, если опасаться было нечего, фройляйн Штайн ужинала вместе со всеми. О том, что фройляйн Штайн могут обнаружить, в доме заместителя директора Хаупта никогда не говорили. Шарлотта Хаупт и представить себе такого не могла, точно так же как она и помыслить не могла, что с ней самой может случиться что-нибудь плохое. Для нее фройляйн Штайн была всего лишь гостьей, визит которой в силу обстоятельств несколько затянулся. Пожалуй, даже чересчур затянулся.
— Раньше у нас было намного уютнее! — выкрикивала она порой, обращаясь к потолку в спальне, жалуясь и в то же время облегченно вздыхая, пока Эразмус Хаупт расшнуровывал ей корсет.
— Вечные эти дискуссии, — продолжала Шарлотта. — Ну почему что-то обязательно должно быть логичным? Какое отношение имеет логика к музыке? Музыку или чувствуют, или нет. Ко всему подходить с точки зрения разума, все раскладывать по полочкам — как, однако, это типично, — упрекала Шарлотта потолок в спальне.
