Она взяла из пачки тоненькую папироску и стала жадно прикуривать, держа дрожащей рукой спичку. Вадим Максимович молчал, и видно было, что он о чем-то напряженно думает.
— А так ли все, Софья Гавриловна? — негромко спросил он, и в карих глазах его было неверие. — Ведь мама все иначе рассказывала.
— Иначе?.. Да как же иначе?.. — с неподдельным испугом спросила Софья Гавриловна. — Как же иначе, Вадим Максимович?
— Иначе, Софья Гавриловна, — повторил он. — Мне было десять лет, меня возили к маме в больницу, и я хорошо помню ее слова. В то время она иногда рассуждала еще вполне здраво. Вот тогда и сказала мне, что отец ушел от нас и живет один. Что он, действительно, был военный, но не лейтенант, как вы говорите, а ефрейтор. Он потерял на фронте руку, был ранен кинжалом в грудь.
— Да как же можно не верить? При ее болезни?.. — ужаснулась Софья Гавриловна. — У нее ж все, как есть, спуталось!.. Все, как есть!..
Вадим Максимович долго молчал. Наконец сказал с задумчивой болью:
— Возможно и так… — Он расстегнул воротничок кителя, давивший, видимо, на шею. И снова сказал, медленно и через паузы произнося слова. — А я надеялся, что отец жив… Думал, разыщу его… встретимся… Особенно когда обнаружил эту запись в старой тетради и прочел вашу фамилию.
— И что ж там записано? — все еще с опаской спросила Софья Гавриловна.
— Коротенькая запись: «Об отце моего сына знали и знают Елена и Софья Конапчук». И больше ничего. Вот это «знают» в настоящем времени и навело меня на мысль, что он жив, и вы с сестрой, Еленой Гавриловной, что-нибудь и знаете сейчас о нем.
— Елена не сестра мне, — сказала Софья Гавриловна. — Это Варя Киселеву Лену упомянула, она с нами в арбайтенлагере сидела. А сейчас уже и Лены Киселевой нету, тоже померла.
Теперь вздохнул Вадим Максимович. Опять долго молчал, потом спросил:
— Софья Гавриловна, а какой мама была?
— Красивая была, — ответила она. — Глаза красивые были. Как ваши… Только у вас помягче будут. И лицом, и одеждой — вся из себя была…
— И, наверно, очень ранимая?
— Хорошая была, — ответила Софья Гавриловна, не совсем поняв, что означает «очень ранимая».
— А отца, выходит, вы мало знали?
— Мало, — согласилась Софья Гавриловна, но тут же сказала: — Хотя и мало, да я его никогда не забуду, лейтенанта Нечаева. Уж как он вежливо с нами обращался!.. А то еще случай был. Мы когда Пруссию покидали, так многие женщины картошкой семейной разжились. В мешочки ее — и себе на спины приладили. Тогда разговор такой шел, что дома вся земля бурьяном поросла, дома спалены и в землю сажать нечего. Стали мы в лодки садиться, а один солдат ни за что нас с картошкой не пускает. Велит мешки долой сбросить, а тогда уж и лодки лезть.
