Ну что, кажется, можно рассказать о двенадцатилетней девочке? – Высокая, худенькая, ноги тонкие, как у козленка. А только, говорю я вам, нет в местечке парня и даже взрослого мужика, что шел бы и не оглянулся на Сорку Блюм! Только посмотреть на эти библейские тоскующие глаза с голубыми белками! А косы? Роскошные, темно-рыжие словно старинное золото, так и струятся до колен, так и рвутся на свободу из тугой голубой шелковой ленты. У ребенка, да чтоб такие волосы! Страшно подумать, что вырастет из этой девочки!
Но и это еще не все про семейство Блюм. Вы не знаете самого главного, – Блюмы поют! Нет, поют в местечке многие, еврею петь да плакать – привычное дело. Но сравнить эти с позволения сказать песни с хором семьи Блюмов не умнее, чем сравнить уличную канаву с прозрачной бегущей рекой! Наступает вечер, и Мира Абрамовна, вышивая салфетку, тихо заводит: «Тум-бала, тум-бала», «а-а-ба-лалайка» – тут же подхватывают два неокрепших, но чистых баритона, «…там-ла-ла-ла» – как бы оплетает мелодию нежный голос Рахели, и наконец, как две реки с разных концов, вливаются тонкий голос Сорэле и рокочущий бас Иосифа. И звучит Песня. Можно подумать, что семья Блюм не ест, не пьет, а только целый день репетирует в городском театре! И как-то незаметно собираются соседи к крыльцу, а впереди всех, конечно, переплетчик Френкель. И хоть нет у бедняги ни слуха, ни голоса, сидит, любуется на свою Рахель.
И вот в этом счастливом, святом, можно сказать, семействе случилось большое несчастье. Заболела Мира Абрамовна. Хоть была она уже в годах и давно простилась с короткой женской молодостью, но болезни до сей поры миновали, и ноги легко носили ловкое, невзирая на многие роды, неощутимое тело. И вдруг прямо с утра стала накатывать дурнота, темнело в глазах, тяжесть стояла под сердцем, не давая дышать.
Соседки сочувственно качали головами, вздыхал длинными глухими ночами Иосиф, притихли дети. И когда, наконец, могилевский фельдшер произнес страшное слово опухоль, сразу постаревший Иосиф запряг свою единственную, тоже давно немолодую кобылу и повез жену в город Минск, к знаменитому доктору Каценеленбогену.
И потянулись тоскливые дни. Кончился июнь, потом июль. От Иосифа пришли два смутных письма, которые ничего не объясняли. И хотя пол в комнатах сверкал по-прежнему, и на столе лежала вышитая скатерть, жизнь ушла из дома Блюмов. И вот уже соседка слева стала потихоньку звать детей сиротками, а сосед справа решил разучивать с мальчиками кадиш… Как вдруг однажды поздним вечером беззвучно открылась входная дверь и взору изумленных детей предстала, кто бы вы думали, сама Мира Абрамовна! Немного худая, но совершенно невредимая и даже будто помолодевшая! За ней вошел сильно смущенный Иосиф со свертком в руках. И тут же из свертка раздался пронзительный и довольно-таки нахальный рев.
