В состоянии душевного смятения я отправился в клуб, решив сразу же отдать Пине письмо, пусть прочтет, потом уже легче обо все поговорить.
Комсомольцы были в сборе. Небольшая группа ребят что-то горячо обсуждала, стоя на сцене, у стола президиума, покрытого кумачом, двое, примостившись на подоконнике, играли в шашки, остальные просматривали в боковой комнате брошюры и только что полученные газеты. Пини не было. Сказал, чтоб я пришел пораньше, а сам задерживается.
Ходики в боковушке показывали два часа. Пора было открывать собрание. Комсомольцы стали рассаживаться, и в эту минуту быстрым, решительным шагом вошел Зуся Суркис — уполномоченный райфинотдела. Он расстегнул кожаную куртку, с которой никогда не расставался, даже летом, потом строго оглядел близко посаженными глазами с белесыми ресницами собравшихся — нет ли посторонних — и сообщил: Пиня Швалб уехал с секретарем райкома по срочному делу и просил не расходиться.
Куда поехали, по какому делу, он многозначительно умолчал: секрет! Возможно, и сам не знал, но, как обычно, сделал вид, будто ему все известно. Он вообще был набит секретами и при каждом удобном случае давал понять, что ему доверено многое, чего другие не знают.
С первой минуты знакомства Зуся вызвал у меня чувство неприязни своими беспокойно бегающими глазками, брезгливо поджатыми губами, а главное, исключительной «революционностью».
На каждом комсомольском собрании он выступал первым. О самых обычных вещах говорил с таким пафосом, употреблял такие высокопарные выражения, что многие его не понимали. По каждому вопросу у него всегда была готова своя собственная резолюция. В высшей степени суровая. Требовал, например, вынесения строгого выговора комсомольцам, на несколько минут опоздавшим на политбеседу из-за проливного дождя. Настаивал на исключении из комсомола уборщицы бани Зойки за то, что не протестовала, когда во время похорон ее бабушки раввин произносил заупокойную молитву. Ясно, что Зойка потеряла классовую сознательность, попала под влияние клерикалов, предала идеи революции.
Когда Зуся горячился, ноздри его широкого носа раздувались, с синеватых губ брызгала слюна. Моя хозяйка рассказывала, что в большой праздник, в судный день, когда Пиня еще был на службе в Красной Армии, Зуся Суркис собрал детей и устроил демонстрацию. Он несколько раз во главе «демонстрантов» промаршировал мимо синагоги, распевая: «Долой, долой монахов, раввинов и попов…» Когда же молящиеся, привлеченные шумом, вышли из синагоги, подошел к ним и стал старательно мазать себе свиным салом губы. Свои действия Зуся расценивал как важнейший антирелигиозный акт, поскольку свиное сало запрещено обрядом. Поговаривали и о том, что он тайком посылает доносы в институты, где учатся дочери и сыновья «деклассированных элементов», чтобы при очередной чистке исключили и этих «вражеских лазутчиков».
