Только ощутив молчание мальчика, молчание, застывшее в его глазах, я решился заговорить. У него был встревоженный вид, и он казался старше, более взрослым. «Надо заговорить, — подумал я. — Они не вправе осудить меня».
Подойдя к отцу, я заметил, что его лицо печально. Отцу удалось улучить минуту перед тем, как Ангел Смерти пришел за ним. Обманув Ангела, он захватил с собой человеческую скорбь, которую испытывал при жизни.
— Папа, сказал я, — не осуждай меня. Вини Бога. Он сотворил мир, в котором справедливость порождается несправедливостью. Он устроил так что счастье дается людям вместе со слезами, что свобода всей нации и каждого отдельного человека должна быть воздвигнута на груде мертвых тел…
Я стоял перед ним, не зная, что делать со своей головой, со своими глазами, руками. Мне хотелось, чтобы мой голос вобрал в себя все мои жизненные силы. Временами мне казалось, что так оно и случилось. Я говорил довольно долго, я рассказывал отцу о том, что он, несомненно, и так знал, ведь он сам меня этому учил. И если я теперь повторял все сначала, то лишь затем, чтобы показать ему, что я ничего не забыл.
— Не осуждай меня, папа, — умолял я его, дрожа в отчаянии. — Вини Бога. Он первопричина, источник движения; он задумал людей и все явления такими, какие они есть. Ты мертв, отец, а только мертвые могут осудить Бога.
Но он не отзывался. На его изможденном небритом лице запечатлелась скорбь, и в скорби этой было теперь больше человеческого, чем раньше. Я отошел от отца и приблизился к маме, стоявшей справа от него, но я не мог заговорить с ней, слишком сильная боль терзала меня. Казалось, я слышу ее бормотания: «Бедный мальчик, бедный мальчик», — и к моим глазам подступили слезы. Все-таки я сказал ей, что я не убийца, что она родила не убийцу, а солдата, борца за свободу, идеалиста, который пожертвовал для своего народа душевным покоем, сокровищем, более драгоценным, чем сама жизнь. Он отдал его за право своего народа на дневной свет, на радость, на детский смех. Это все, что я мог сказать ей прерывающимся, дрожащим от рыданий голосом.
Но и она не отвечала мне, я отошел от нее и направился к моему старому учителю; смерть изменила его меньше, чем всех остальных. При жизни он был почти такой же, как сейчас; иногда мы говорили, что он не от мира сего, и теперь эти слова сбылись.
— Я не предавал тебя, — сказал я, как будто все уже было кончено. — Отказавшись выполнить приказ, я предал бы моих живых друзей. А у живых больше прав на нас, чем у мертвых, ты сам мне об этом говорил. «И выберешь жизнь», — сказано в Писании. Я посвятил себя делу живых, а это не предательство.
