— Можешь себе представить, что в моих руках оно обернется сплошным воплем, — сказал он, и глаза его страшно сверкнули. — Вначале оно станет воплем отчаяния, потом воплем надежды. И, наконец, раздастся вопль торжества!
Я сел на кровать, уступив ему единственный в комнате стул, но он продолжал стоять. В хасидских легендах посланец всегда изображался стоящим как будто его тело должно служить связующей нитью между небесами и землей. Он стоял передо мной в своем плаще, казалось, он никогда не снимает его, и плащ стал неотъемлемой частью его тела. Голова его склонилась к правому плечу, глаза сверкали яростью. И он начал рассказывать мне о Движении.
Он непрерывно курил. Но даже зажигая новую сигарету, он продолжал искоса поглядывать на меня и не умолкал ни на минуту. Он говорил до рассвета, а я слушал его, разинув рот. Точно так же, словно ребенок, я слушал седого учителя, который открывал мне таинственный мир кабалы, где каждая мысль — это история, а каждая история, даже если она связана с жизнью духа, — подобна отблеску вечности.
В ту ночь Гад рассказал мне о Палестине и о давней мечте еврейского народа — возродить независимую родину, такую, где каждый человек чувствовал бы себя свободным. Он также поведал мне об отчаянной борьбе, которую Движение вело с англичанами.
— Британское правительство послало сто тысяч солдат, чтобы поддержать так называемый порядок. Нас в Движении не больше сотни, но мы внушаем им страх. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы заставляем англичан — да, англичан, — дрожать! — Казалось, его сверкающие темные глаза наводили страх на сто тысяч человек, одетых в военную форму.
Я впервые услышал рассказ, в котором евреи не были теми, кто должен бояться. До сих пор в моем представлении евреи скорее олицетворяли собой трепет истории, нежели тот ветер, который заставляет ее трепетать.
— Парашютисты, полицейские собаки, танки, самолеты, автоматы, палачи — все они боятся. Святая Земля превратилась для них в страну страха. Они не осмеливаются выходить на улицы по ночам, взглянуть в глаза девушке — ведь она может пальнуть им в брюхо, погладить ребенка по голове — а вдруг он швырнет в них ручную гранату. Они опасаются говорить и молчать. Они боятся.
Час за часом Гад рассказывал мне о голубых ночах Палестины, об их спокойной безмятежной красоте. «Ты выходишь вечером с женщиной, ты говоришь ей, что она прекрасна и что ты любишь ее — и двадцать столетий слушают твои слова. Но для англичан ночь лишена красоты. Для них каждая ночь раскрывается и захлопывается, как могила. Каждую ночь мрак поглощает двоих, троих, дюжину солдат, они исчезают навсегда».
