Он взглянул на меня усталыми глазами, полными ужаса. Он продолжал: «Я прошу тебя… Возьми их. Сделай так, как я прошу, сынок. У нас нет времени… Сделай то, о чем тебя просит твой папа».
Капо заорали, что пора трогаться.
Команда направилась к лагерным воротам. Левой, правой! Я прикусил губу. Отец стоял около блока, прислонившись к стене. Вдруг он побежал, пытаясь догнать нас. Наверное, он забыл что-то мне сказать… Но мы шагали слишком быстро. Левой, правой!
Мы уже были у ворот. Нас пересчитали под грохот военной музыки. Мы вышли наружу.
Целый день я бродил, как лунатик. Тиби и Йосси, то и дело утешали меня ласковым словом. Даже капо пытался подбодрить меня. Он дал мне в тот день работу полегче. Я был тронут. Как хорошо со мной обращались! Как с сиротой! Я подумал: даже теперь отец все еще помогает мне.
Я и сам не знал, хотел ли я, чтобы день прошел побыстрей, или нет. Я боялся, что сегодня ночью останусь один. Хорошо бы умереть здесь!
Наконец, мы пустились в обратный путь. Как я жаждал услышав приказ — бежать!
Военный марш. Ворота. Лагерь.
Я бросился к блоку № 36.
Случаются ли еще чудеса на земле!
Он был жив.
Он уцелел при второй селекции. Ему удалось доказать, что он еще может приносить пользу… Я вернул ему его ножик и ложку.
Акива Драмер, жертва селекции, ушел от нас. Под конец он бродил среди нас с помутившимися глазами, рассказывая всем о своей слабости: «Я больше не могу… Все кончено…» Поднять его дух оказалось невозможно. Он не слушал, что мы ему говорили. Он только мог твердить, что больше не в состоянии бороться, что у него не осталось ни сил, ни веры. Его глаза вдруг становились пустыми и походили на две открытые раны, два провала, полные ужаса.
Он был не единственным, кто потерял свою веру в те дни селекций. Я знал рабби из маленького польского городка, сутулого старика, его губы всегда дрожали. Он постоянно молился, в блоке, во дворе, в строю. Он цитировал на память целые страницы Талмуда, сам с собой спорил, сам задавал вопросы и сам отвечал. А однажды он сказал мне: «Все кончено. Бог покинул нас».
И, словно раскаиваясь в этих словах, таких холодных, таких отрывистых, он добавил своим слабым голосом: «Я знаю, я не имею права так говорить. Я понимаю. Человек слишком мал, слишком слаб и незначителен, чтобы понять таинственные пути Бога. Но что я могу поделать? Я не мудрец, не один из избранных, не святой. Я лишь обычное существо из плоти и крови. У меня еще есть глаза, и я вижу, что здесь творится. Где же божественное Милосердие? Где же Бог? Как я могу верить, как может кто-нибудь верить в этого милосердного Бога?»
