Я протянул руку и взял пистолет. Я долго рассматривал его, как будто не знал, для чего он предназначен. Наконец, я засунул его в карман брюк.
— Я хочу спросить тебя одну вещь, — сказал я Гаду.
— Давай.
— Он рассмешил тебя?
Гад холодно посмотрел на меня, словно не понял мой вопрос или не считал нужным отвечать на него. Его брови озабочено нахмурились.
— Джон Доусон рассмешил тебя? — повторил я.
Гад сверлил меня взглядом; я чувствовал, как его взгляд проникает мне в голову и выходит с обратной стороны. Должно быть, его удивляло то, что происходило у меня в душе. Он не понимал, зачем я пристаю к нему с этим пустяковым вопросом и почему не похоже, чтобы я испытывал страдания.
Ему казалось странным, что на лице моем нет маски, прячущей страдание или скрывающей то, что я вовсе не страдаю.
Его собственная маска незаметно трескалась. Он изо всех сил пытался следить за выражением своих глаз, но рот оставался без надзора, и именно там проступала трещина. Его верхняя губа выдавала горечь и гнев.
— Как же ты удержался? — спросил я с притворным восхищением — Разве истории были не смешными?
Гад издал странный звук, отдаленно напоминающий смех. В наступившей тишине печальная гримаса, которую оставила на его губах невидимая рука, стала еще заметнее.
— Нет, почему же, истории были забавные, очень даже забавные. Но мне было не смешно.
Он вытащил из кармана рубашки сигарету, закурил, сделал несколько затяжек и, не дожидаясь моих новых вопросов, добавил:
— Просто я думал о Давиде.
Я решил, что тоже буду думать о Давиде. Он защитит меня. Джон Доусон, наверное, попробует рассмешить меня, но я не засмеюсь. Давид придет мне на помощь.
— Поздновато, — заметил Иоав, подавляя очередной зевок.
Ночь все еще глядела на нас, но она явно готовилась уйти. Внезапно я принял решение.
— Я пошел вниз, — сказал я.
— Уже? — спросил Гад. В его голосе появились признаки волнения, а может, даже любопытства.
— У тебя еще уйма времени. Почти час…
Я сказал, что хочу спуститься заранее, чтобы увидеть этого парня, поговорить с ним, познакомиться. Я буду трусом, если убью совершенно неизвестного мне человека. Это на войне стреляешь не в людей, а в ночь, и раненные ночные тени кричат от боли, а их крики так похожи на человеческие. Стреляешь в темноту и никогда не знаешь, убил ли ты врага и, если убил, то которого. Казнив незнакомца, я сделаю то же самое. Если я увижу только, как он умирает, мне покажется, будто я стрелял в труп.
