— Как же не знавать? На моих глазах вырос. Что это ты вдруг о нем вспомнил? К чему бы?
— Рассказал бы, Евсеич, о нем! Что за человек был, как рос, как на армейскую службу уходил?
— Это еще зачем? — вскинулся Евсеич и вдруг построжел, его бородка, словно бы вилами нацелилась в грудь Осокину. — Ты вот что, сынок, брехни никакой не слухай! Коли кто скажет о Прохоре Охрименко худое слово, сейчас ко мне представь! Я с любым разберусь!
— А разве кто нес на него хулу?
— Я бы им понес! Нет, хулить не смели, а этак-то расспрашивали, как да что… Нечего тут выспрашивать. На моих глазах, вон туда, под берег сволокли его фашисты. Мы его ночью подобрали, надеялись, жив… Нет, не жив! Захоронили в лесу, а где, и я уже не упомню, вот и его сюда вписали!
— Куда вписали?
— А ты грамотный? — грубовато спросил Евсеич. — Из какой такой газеты тебя прислали? А? Читай! Внизу читай!
Осокин прочитал вслух:
— «Охрименко Прохор, 23 года, сентябрь 1943 года».
— Вот он и есть Прохор Акимович! Старший сынок Акима.
— Сын? Это точно? Не брат? — растерянно спросил Осокин.
— Брата у Акима не было… Сынок и есть! Геройский сынок!
Осокин растерялся. Этакого он никак не ожидал. Поспешно достал из бумажника фотографию «своего Охрименко» и протянул ее старику.
— А это кто?
Евсеич нахмурился. Пошарил в кармане и извлек деревянный очешник. Нацепил очки со стальными дужками, тут же снял их, дунул на стекла и протер воротом рубахи. Долго вглядывался в фотографию, поворачивал ее и так и этак. Покачал головой.
— Что-то дюже интересная личность… Из какой ты, говоришь, газетки?
Осокин решил, что пора открыться.
— Не из газетки, Ларион Евсеевич! Я не говорил, что из газетки… Это вам так показалось. Дело тут куда серьезнее. Из прокуратуры я… Следователь!
Бороденка вскинулась вверх и тут же опустилась. Евсеич, не выпуская из рук фотографии, отступил шага на два от Осокина.
— Из прокуратуры, говоришь? Может быть, может быть… Так что же ты мне за личность предъявил? А ну, скажи!
— Прохора Акимовича Охрименко! Он?
Евсеич еще раз взглянул на фотографию.
— Любопытственно, — пробормотал он, — очень любопытственно! — На секунду замолк, все еще разглядывая фотографию, и как бы в раздумье продолжал: — Годы прошли… Длинные годы… Почитай, чуть ли не тридцать лет! Без году тридцать лет…
Евсеич сунул фотографию в карман, сдернул очки и неожиданно подмигнул.
— Пойдем ко мне в хату! Пойдем! Там я тебе что-то покажу! Пойдем, пойдем!
С неожиданным для его возраста проворством Евсеич почти бегом припустил к дому. Осокин едва поспевал за ним, не бежать же за стариком. Смешно. И никак не мог в толк взять, что так его взбудоражило. Совсем непонятной выглядела история с надписью на мемориальной доске. Не сочли ли здесь покойником живого человека?
