— По какому праву?
— По праву мужа.
— Ты мне не муж!
— Сейчас окручу и нас с тобой вокруг аналоя, хоть и грех то велий, но на войне без греха и шагу не ступишь.
— Я тебя в свою хату и на порог не пущу.
— А мы с тобой, Маня, будем жить в поповке при церкви, как и положено попу с попадьёй. С твоим новорождённым теперь у нас четверо детей, а потому будет десять, если Бог даст.
— Хто это мы? Я с тобою парой не стану! Глянь на себя и глянь на меня, сопля москальская. Ты шпендрик недорослый, а я файна красуня, слична кобета.
— Горько прошибла ты, Маня. Я не москаль, а донской казак по отцу и матери. И очень благодарен Лейбе Давидовичу, что он моих предков-казаков свёл на нуль, а то бы ещё появилась и кровавая Казакия атамана Петра Николаевича Краснова, превосходного писателя, но гада из гадов в душе. И вместо "трёх братских республик", Белоруссии, Украины и Росфедерации, появилась четвёртая сеструшка-потаскушка Казакия, которая бы сразу легла под дядю Фрица.
— Так тож нимци булы, чоловикы в файной хворме, а ты зрадник свойго народу, москалям запродался.
— А что мы с ними сделали, помнишь, с фашистами?
— Кровью залили и трупами закидали, от шо!
— Тупая ты, Манька, как голое колено.
— Не тебе мои коленки лапать!
— Любила капитана Кабанюка?
— Тож чоловик був справный, голова, руки, ноги и всё, шо причиндалилося, у норме. Но и шо с того, шо хотив ризати москалив? Их и так потрибно знищить пид корень.
— Папа, — дёрнула его за штанину старшая из сироток, отданных Маньке на воспитание. Она держала на руках младенца. — Пусть мамка злая и нас бьёт, зато я тебя любить буду и защищать. Она и немовлёнка своего не любит, а я люблю его и нянчу.
— Наша мамка хоть и злая, — прильнул к нему мальчик, — зато умеет делать петушки на палочке из лакрицы.
У меньшей девочки из носу тянули две полоски зелёных сопелек.
— Ты бы нос ребёнку утёрла, мать называется.
Манька нагнулась и фартуком закрутила нос ребёнку так, что из ноздрей выступила кровь.
— Я не мать клятым кацаплятам!
Пётр так и не понял, что с ним случилось. Даже не заметил, как он левым кулаком врезал в ухо наклонившейся Маньке. Та всей девяностокилограммовой тушей рухнула на пол. Пётр проклял себя, когда ударил Маньку сапогом в живот и ещё раз дал пинка по толстой заднице. Потом сел за стол для записок о здравии или вечной памяти, облокотился и обхватил лицо руками.
— Боже, согреших пред лицем Твоим! И это я в церкви под крестом… При детях.
Дети смотрели и не плакали. Когда Манька отдышалась, она подползла к Петру, обняла сапог и прижалась щекой к голенищу.
