…Матвей въедливо, тщательно пристраивал любимую мамину чашку на стол, когда его накрыло ощущение постороннего внимания к своей персоне — внимания оценивающего, тревожащего. Он напрягся, застыл в ожидании непонятно чего, но ничего не происходило. И только чужой взгляд продолжал сверлить затылок. Он был такой настойчивый, этот взгляд, такой пронзительный, что казалось, видит насквозь и волшебника, и его немудрящие мысли, и его потаённые страхи и страстишки. Матвей нервно повертел головой по сторонам, но никого в кухне не обнаружил. Потер ладонью то место, куда, по его ощущениям, безотрывно смотрел неизвестный, и пошевелил губами.
Ему стало неуютно, плохо. Захотелось закрыть голову руками и убежать, скорчиться в темном углу, где его не найдут. А взгляд не отставал, он давил, и сверлил, и вбуравливался. Матвей попытался не обращать внимания, но не вышло.
— Это мне всего лишь кажется, — пробормотал он себе под нос, потирая вспотевшие ладони. — Это всего лишь мое воображение. Я устал и, как следствие, чудятся мне всякие ужасы.
И вдруг ему показалось, что кто-то хмыкнул. То ли издевательски, то ли по-доброму. Матвей сильно вздрогнул и посмотрел в ту сторону, откуда предположительно донесся смешок. Никого. На всякий случай он посмотрел и в другую сторону, с тем же результатом, то есть без него. Затем окончательно осмелел и оглядел кухню целиком. Никого.
— Показалось, — внушительно сказал Матвей сам себе. — Мне всего лишь показалось.
Он вообще был трусом, этот тридцатилетний волшебник. Обычным, рядовым трусом, но при этом волшебником. «Как будто среди волшебников не может быть трусов! — успокаивал он себя. — Невелика беда. Подумаешь — трус».
И возражал — в мысленных беседах, которые частенько вел сам с собой. И вовсе не потому, что поговорить было не с кем, а потому что открыто выражать свои мысли был не приучен. Мать не раз клеймила их, эти его мысли, как малопригодные для воплощения в жизнь, оторванные от реальности и инфантильные, и Матвей привык считать их такими же.
«Тебе тридцать лет, а ты боишься! Всего. Это никуда не годится, Матвей».
«Я боюсь, да, но кто сказал, что это плохо? Неужели мне не может быть страшно вообще?»
«Ты — мужчина. Ты не имеешь права бояться. Ты — надежда и опора своей матери. Как она сможет на тебя рассчитывать, если ты… размазня, слюнтяй?»
«Я не размазня! Я осторожный! Ведь храбрые существа — они тоже испытывают страх, но делают дело вопреки ему. Вопреки неизвестности и неопределенности будущего! Это закон природы. Если бы мы не ведали страха, не выжили бы…»
