Был и такой номер: вели гостей к деннику жеребца-производителя, купленного за такие деньги, что вслух о них в те послевоенные годы не решались говорить. И по деньгам, значит, он был таким буйным и грозным, что и зайти к нему в денник было нельзя: не подпускал к себе. И как бы, между прочим, передавалась история о том, что совсем недавно этот зверь, понимаешь, конюха Бякина чуть до смерти не загрыз, еле-еле водой отбили беднягу.
На минуту говор смолкал, все смотрели сквозь прутья денника на этого зверя. Тут Павел Степанович незаметно кивал головой, конюх подскакивал к дверям, звучно лязгал железной задвижкой, и директор завода спокойно шел на разбойника-жеребца. Поднимался говор, раздавался облегченный смешок, все теперь понимали, что их немножечко попугали и в общем-то даже надули.
Случалось, что кто-нибудь из оскорбленных этим невинным надувательством изъявлял желание вслед за Павлом Степановичем войти в денник «людоеда». И заходил. Но в ту же секунду под смех, испуганные и злорадные крики пулей вылетал в коридор: жеребец так зло взвизгивал, так прижимал уши, что дай бог выскочить и двери успеть на запор закрыть.
Но самое главное «угощение» готовилось к скачкам: припасалась особая какая-нибудь новинка, изюминка, сластившая вкус истинных знатоков лошадей. «Ну, Павел Степанович», — как бы выписывалось на лицах гостей. — «Ну, Козелков, — добавлял вслух Василий Васильевич, — утешил, ей-богу утешил! А? Умеет, понимаешь ты, подать товар лицом». — «Нет, в самом деле, кроме шуток, молодец наш директор, а? И порядок у него, и… вот это вот самое», — щелкали пальцами в воздухе гости…
Где-то отдаленно Павел Степанович предполагал, что сегодняшняя встреча в бильярдной связана с предстоящими скачками. Показывать на этот раз было совершенно нечего, нечем, точнее, было удивить и, стало быть, ломался появившийся уже порядок, установленный им, Козелковым.
А кроме традиции и некоторых хозяйственных обстоятельств (неблагополучных, надо заметить) имелся еще один малоприятный штрих. В том случае, когда за подчиненным объявлялась какая-нибудь вина, Василий Васильевич, если сразу почему-то не наказывал за нее, начинал потом, при встречах, вести себя непредсказуемо: то держал себя как бы по-приятельски — обнимал за плечи, толкал локтем в бок, заглядывал в глаза; то вдруг переходил на холодное «вы», делая замечания, а то и целые разносы при нежелательных в таких случаях нижестоящих лицах. Как раз теперь Павел Степанович чувствовал себя виноватым — не все в порядке было с планом, падеж случился зимой среди молодняка, не очень-то бойко шла посевная.
