В ногах кровати и в изголовьях ее сидели беломраморные статуи греческих богов в синих одеждах и с льдисто-прозрачными глазами. Смотрели на Джона, выжидали. Было в них что-то тревожное, но больше красивое — как будто заснеженные горные вершины ярким летним днем. Джон лежал в сонном ступоре, не мог ни рукой, ни ногой пошевелить, и чей-то глубокий голос, смутно напоминавший голос его соседа, нашептывал на ухо непонятные слова.
Приятная, знаете ли, перемена после кошмаров про Афганистан.
Правда, когда Джон проснулся, у него слегка чесались запястья, но это его не обеспокоило. Он только подумал, не стоит ли сменить порошок для белья, к обеду уже забыл.
* * *
Однажды Шерлок принес в дом собаку. Это удивило Джона — сосед не показался ему любителем животных. Почти подросшего щенка бульдога он подобрал где-то на улице.
— Выкинули хозяева, надоел, — коротко объяснил Шерлок. — Без меня погиб бы.
Когда Джон протянул руку, чтобы погладить поскуливающего на одеяле псеныша, Шерлок резко произнес:
— Не трогай!
— Почему? — не понял Джон.
— Это моя собака, — проговорил Шерлок почти угрожающе. — Я его нашел.
— Да ладно, — фыркнул Джон, — я не собирался его есть.
И получил от Шерлока уничижительный взгляд.
Две недели Гладстоун (так Шерлок назвал щенка) ходил за хозяином по пятам, живо бросался к миске, будил Джона лаем по утрам и вообще вел себя как положено собачьему племени. Шерлок его гладил, позволял залезать себе на колени и, кажется, благоволил. Потом пес затих, и два дня подряд почти проспал в своей корзине, просыпаясь только, чтобы выпить воды. Тайком от Шерлока Джон все-таки его погладил; Гладстоун приоткрыл круглые карие глаза, зевнул, лизнул Джону ладонь и улегся поудобнее. Нос был влажным; на больного он не очень походил, но кто его знает?..
На третий день Шерлок сказал, что отнесет его к ветеринару, встал и ушел.
Вернулся с поводком и ошейником, но без собаки. Сказал, что пса усыпили. Неуклюжие соболезнования Джона проигнорировал.
* * *
Во вторую ночь на новой квартире статуи Джону не снились. Снилось другое — темное, сверкающее, великолепное. Оно объяло его и поглотило, и ничего не могло быть лучше этого.
Он проснулся, плача от эйфории, и целых две секунды не ощущал ни боли, ни гнева, ни страха перед будущим — один благословенный, сладостный покой.
* * *
На третью ночь ему не снилось ничего, а на четвертую кошмары про Афганистан возобновились. Правда, они были неяркие, виделись, словно через зернистое стекло, и потом сменялись вполне мирными снами — что-то цветное, бессмысленное и про космос. После них он уже не просыпался, засыпал снова, глубже, глубже… Открывал глаза уже только когда в окно заглядывало солнце и чувствовал себя отдохнувшим как никогда.
