– Дядя Реджеп! – позвал кто-то. – Ты меня не заметил?
Это Хасан.
– Ей-богу, я тебя не видел. Я задумался, – ответил я. – А ты что здесь делаешь?
– Ничего, – ответил Хасан.
– Ступай, Хасан, домой и садись за уроки, – велел я. – Что ты будешь здесь делать? Тебе здесь не место.
– Это еще почему?
– Не думай, что я тебя гоню отсюда, сынок, – сказал я. – Я тебе говорю это, чтобы ты шел домой заниматься.
– Дядя, я не могу заниматься по утрам, – сказал Хасан. – Очень жарко. Занимаюсь по вечерам.
– И по вечерам занимайся, и по утрам, – посоветовал я. – Ты ведь хочешь учиться, да?
– Ну конечно хочу, – сказал он. – Да это и не так трудно, как кажется. Я буду хорошо учиться.
– Дай-то бог, – ответил я. – А сейчас давай иди домой.
– А что, Фарук-бей приехал? – спросил он. – Я видел его белый «анадол». Как они? Метин с Нильгюн тоже приехали?
– Приехали, – сказал я. – У них все хорошо.
– Передай привет Метину и Нильгюн, – попросил Хасан. – Вообще-то я только что видел Нильгюн. Мы ведь дружили в детстве.
– Передам, – пообещал я. – А ты иди домой!
– Сейчас иду, – сказал он. – Я хочу тебя кое о чем попросить, дядя Реджеп. Ты можешь дать мне пятьдесят лир? Мне нужно купить тетрадь, тетради очень дорогие.
– Ты что, куришь? – спросил я.
– Я же говорю – тетрадь кончилась…
Я поставил бутылки на землю, вытащил и дал ему одну купюру в двадцать лир.
– Этого не хватит, – возразил он.
– Ну все, хватит, – сказал я. – Теперь я уже сержусь.
– Ладно, – ответил он. – Куплю карандаш, что еще делать.
Уходя, он добавил:
– Только отцу не говори, ладно? Он расстраивается из-за всякой ерунды.
– Ну вот видишь! – сказал я. – Не огорчай отца.
Он ушел. Я взял свои бутылки и направился к бакалейщику Назми. Там вообще никого не было, но Назми был занят. Писал что-то к себе в тетрадь. Потом взглянул на меня, мы немного поболтали.
Он спросил о братьях с сестрой. «Все хорошо», – сказал я. Как Фарук-бей? Зачем мне сообщать, что Фарук пьет, он и так это знает, тот приходит к нему каждый вечер за бутылкой. А другие как? Уже взрослые. «Девочку я вижу часто, – сказал он, – как ее зовут?» Нильгюн. Она приходит по утрам за газетой. Выросла. Да, выросла. Но по-настоящему вырос младший, сказал я. Да, Метин. Его Назми тоже видел и рассказал, каким он ему показался. Вот то, что мы называем болтовней и дружеской беседой. Мы рассказываем друг другу о том, что нам и так известно, и мне это нравится; я знаю: слова и фразы – все это пустое, но я обманываю сам себя, и мне это нравится. Он взвесил все, что я просил, и разложил по пакетам. Запиши мне сумму на бумагу, попросил я. Дома я потом переписываю к себе в тетрадь и в конце каждого месяца, а зимой раз в два-три месяца показываю Фаруку-бею. «Вот счета, Фарук-бей, – говорю я, – вот столько-то потратили, вот на это и на то, проверьте, нет ли в счетах какой-нибудь ошибки». Он даже не смотрит. Говорит: «Хорошо, Реджеп, спасибо, вот тебе на домашние расходы, а вот твое месячное жалованье», – и вытаскивает из кошелька влажные, мятые, пахнущие кожей купюры. Я беру, кладу в карман, не считая, благодарю его, и мне сразу хочется сменить тему разговора.
