И духовой с медью оркестр, и портреты в вестибюле. Страшно, неужели я потерялся?
Это последняя запись, сделанная в путешествии.
Нет, я не хотел остаться в милой Франции. Но и домой мне было страшно возвращаться – только теперь я понял, как и где живу. Я закрылся в каюте, спустил штору и вышел на палубу, когда берега уже не было видно.
«Пушкин» был огромен, пуст, казался заброшенным. Многие – и лучшие – из его команды ушли на новый флагман «Лермонтов», теплоход стал полумертвым. Пассажиры, казавшиеся совсем редкими на огромном судне, были сильно озабочены едой. У шведского стола в ресторане неизменно возникала маленькая давка, а на прощальном коктейле жадные туристы чуть не подрались.
За несколько часов до прихода в последний порт – немецкий Бремерхафен – началась невиданная качка. Тарелки соскальзывали со столов, пассажиры позеленели. Официантка объяснила: выключили стабилизаторы, которые защищают от качки, но замедляют ход. Команда шедшего из Монреаля теплохода торопилась прийти в Бремерхафен на несколько часов раньше срока – именно там был самый дешевый shopping, ради которого хранили валюту, накопленную за весь рейс.
В Бремерхафене не было слышно немецкой речи. Морячки перекликались через улицу: «Вась, почем брал колготки?» В магазинах даже немножко увеличили цены. Так я прощался с заграницей.
В Ленинграде на борт поднялись пограничники и расселись за столики в ресторане для проверки документов. Я достался пожилому, интеллигентного вида и манер человеку в капитанских погонах. Ни возрастом, ни повадками скромному своему чину он не соответствовал, беседовал обходительно и, поставив штамп, сказал странное: «Хорошо бы с вами чашечку кофе как-нибудь выпить». Впрочем, ожидая у стойки таможни, я увидел своего капитана в центре огромного круглого прилавка, за которым шел досмотр – ему показывали книги и пластинки. Вероятно, он был высоких чинов экспертом из Большого дома и для каких-то высших целей его закамуфлировали под пограничника. Унылый липкий ужас возвращался. Впрочем, чиновник из ОВИРа, отдавая мне внутренний паспорт, любезно меня похвалил за то, что я не привез много чемоданов. Там уже всё знали.
Среди сделанных в Париже фотографий особенно красноречивы две. На одной я снят в Люксембургском саду в первый день приезда. Самодовольный, пухлый господинчик, допущенный в Париж. На другой, в том же пиджаке, месяц спустя. Осунувшийся, словно обгоревший, растерянный и несчастный, потерявший не то что самодовольство – последние крохи покоя.
