— Сохранить? Сохранить, вы сказали? Семью я потеряю. Не возражайте, я знаю! Вы посадите меня в один кабинет с Лешкой Кудиновым, чтобы он не давал мне пить на работе. Но на работе мы же не двадцать четыре часа в сутки. Я быстро деградирую, и посылать меня на задания вы уже поостережетесь. Сколько я так протяну? Можете уже сейчас заказывать мне место на Кунцевском кладбище.
Эсквайр замолчал. Только губы стиснул еще сильнее, теперь у него рот просто превратился в морщину поперек лица. Запирает ход эмоциям.
— Хорошо. Тебя не переспорить, а приказывать не хочу. Ладно, ладно, я сдаюсь! С чего думаешь начать?
Действительно отбрасывал эмоции.
— Мне бы его дело посмотреть. Никак невозможно?
Бородавочник уставился на меня в упор.
— Никак?
— Ты бы свое оперативное дело дал кому-то посмотреть? То-то. Оно и у меня в руках было с полчаса.
— И никаких выписок, никаких заметок, разумеется, вы не делали?
Эсквайр замялся — не хочет врать.
— Что помните, скажете? — выручил его я.
— Все, что о нем знаю, скажу.
— Но фотографии контактов из его досье вы же пересняли?
Странно видеть его в замешательстве.
— Допустим.
— Мне они тоже нужны.
— Хорошо.
— Я хочу поговорить с женой и дочерью.
— Это тоже реально.
— И побывать у него дома. Посмотреть книги, диски, залезть в компьютер.
— У них обыск делали. Компьютер забрали, химичат сейчас над ним. А в квартире ничего такого не нашли.
— Они другое искали. Мне не улики нужны. Я хочу понимать, что это за человек. Вернее, кем он стал.
Качает головой — не хочет.
— Мы же обыски не производим. Этим Следственное управление занимается.
Не хочет связываться с коллегами. Не видит, зачем это мне.
— Виктор Михайлович, только не говорите, что не можете организовать такую малость. Чтобы я поехал к нему домой, поговорил с семьей и посмотрел в квартире все, что привлечет мое внимание.
— А когда ты хочешь это сделать?
— Прямо сейчас. — Бородавочник прижал подбородок к груди и отпрянул назад от изумления. Или от моей наглости. — А сколько у меня времени? Я завтра хочу быть в Лондоне.
4
На меня давно — возможно даже, никогда — не изливалось столько открытой враждебности. Мой визит в сопровождении двух молчаливых мужчин, с которыми мы друг другу представлены не были, был обставлен как новый обыск; нам даже дали какую-то бумагу. Однако жена Мохова ее не потребовала. Она открыла дверь, поняла, что мы явились опять проворачивать ей нож в ране, молча повернулась и прошла в гостиную. Ей, наверное, было меньше пятидесяти, но сейчас она выглядела старухой: кожа серая, темные мешки под глазами, щеки впали. Черноволосая, смуглая — молдаванка или украинка. И, характерная деталь, она была одета в черное: черное платье, черные колготки, черные туфли.
