Закат их любви | страница 5



— Но Повелитель, я хотела бы, чтоб хатун покинула ваши покои. Если не навсегда, то на время этого разговора! — продолжала настаивать на своём женщина, смотря в глаза любимому мужчине и понимая, что только так добьётся своего. Ранее её небольшие капризы он исполнял — с заморских краёв привозил шелка да цитрусы, которых ей, тогда только начавшей свой путь Султанши, очень хотелось. Кисловато-сладкий вкус мандаринов ей нравился всегда.

— Хорошо… Хюррем, выйди! — Султан кивнул, прикрыв глаза и пожав губы, отворачиваясь от женщин и подходя к балкону, путь к которому помнил наизусть — для этого ему небыло нужды смотреть, что дальше — каждый сантиметр этой комнаты уже давно был им изучен.

— Как прикажете, Повелитель. Повелитель, Султана, с вашего позволения… — славянка, склонив голову, покорно удалилась, и лишь тихо зашуршал по ковру подол её нового платья, да услышали они два тихих мерных удара о дверь, после чего та, заскрипев, отворилась, а после затворилась за икбал.

— Так что ты хотела мне сказать, Махидевран? — дождавшись, пока Хюррем покинет покои, спросил Падишах, открывая глаза и переводя заинтересованный взгляд на Султану. Они стояли на балконе, с которого открывался прекрасный вид на палац и Босфор.

— Повелитель, сегодня утром, когда я приступила к завтраку, то заметила, что еда странно пахнет. Я попросила одну из служанок попробовать, а когда она попробовала те яства — то начала сетовать, что ей нехорошо. Лекари сказали, что она отправлена! — едва сдерживая слёзы, произнесла Гюльбахар, сжимая пышную юбку платья узкими кистями, и смотря Султану прямо в глаза, будто заставляя увидеть всю печаль и всё отчаяние.

— Но разве ты завтракаешь не с Валиде?

— Нет, не сегодня. Сегодня Валиде Султан занята, поэтому я ела у себя. Меня хотели отравить, Сулейман, понимаешь? Меня, мать твоего сына, мать шехзаде Мустафы — и пытались отравить. Отравить, а значит и убить! — она почти рыдала, отчаянно утирая горькие слёзы, что медленно текли по её щекам. Из-за покрасневших глаз и неестественно побледневшей кожи, Султана выглядела слишком болезненной — будто сморённая тяжким недугом.

— Человека, посмевшего добавить яд в пищу, матери шехзаде, ещё не нашли?

То, что Сулейман назвал её не «женой» или «Хасеки» — больно ударило по её сердцу, ведь ранее никак иначе её он и не именовал. А ведь раньше, тогда, когда она была единственной в его жизни — он называл её по имени, добавляя сладкие слова. Тогда была пора затяжного рассвета их любви — одновременно и непринуждённо лёгкой, и невыносимо пылкой.