В то время как толпа разразилась восторженными криками, один из двух нищих исторг испуганный шёпот:
— Да убережёт нас матерь Божья! Бежим отсюда, Агриппа!
Его спутник наклонился и едва слышно прошептал:
— Да ты испугался. Не будь у тебя на физиономии этой грязи, я бы поклялся, что у тебя лицо стало зелёного цвета. Пусть вести и скверные, но присутствие духа терять не следует, иначе…
— Меня не это напугало, — раздался в ответ едва слышный дрожащий голос.
— А что же? — Агриппа, с удивлением проследил за движением головы своего спутника. Тот указывал на двух монахов, что ехали впереди на мулах. — И что в них такого ужасающего?
— Перстень на левой руке. Я увидел его, когда он дёрнул поводья. Рукав рясы сполз… И перстень, перстень у него на пальце, понимаешь?!.
— Перстень у монаха… странно, но уж никак не опасно…
— Ты не понимаешь, Агриппа, — вновь послышался смятенный шёпот. — Перстень не обычный.
Золотой круг. На нём три драгоценных, круглых камня: белый, голубой и красный. Это знак.
Такой перстень может носить лишь один человек… — голос стал едва слышен, — «Чёрный Папа».
— Верно, ты ошибся…
— Клянусь тебе, Агриппа, это он! Бежим отсюда. Бежим скорее!..
— Напротив. Последуем за ним, если это действительно он. Надо выяснить, что за дела привели его в Париж.
— Ни за что на свете. Лучше уж эти мерзкие улицы и эта вонючая одежда. Это верная смерть,
Агриппа. Его всегда сопровождают. Несколько человек следят за всем, что происходит в непосредственной близости от него. Нет, даже не проси!..
— Тогда, оставайся здесь и слушай всё, о чём будут говорить. Я скоро вернусь.
Один из нищих побрёл вслед за теми самыми монахами, которые и стали предметом горячего обсуждения. Вслед ему раздался голос, полный глубокого сочувствия:
— Прощай, друг мой! Прощай навсегда!..
«Ничего необычного, на первый взгляд. Ряса, капюшон — такие же, как у любого другого святого брата», — думал Агриппа, незаметно наблюдая за неторопливым продвижением монахов. Время от времени они понукали мулов, но не слишком усердно. В них не чувствовалась ни беспокойства, ни суеты, ни настороженности. Что ничуть не мешало Агриппе следовать за ними на расстоянии пятидесяти шагов и голосом, полным отчаяния и мольбы, издавать протяжные крики:
— Хлеба… во имя всего святого…. во имя Господа милосердного… подайте кусок хлеба!
Он кричал так часто, как только мог, старательно изображая полное бессилие, выражавшееся в неуверенной шаркающей походке и сгорбленной спине. Эта роль не только увлекала его, но и доставляла наслаждение. Он мог преспокойно разгуливать в городе, где едва ли не каждый мечтал увидеть его мёртвым.
