«Пять петухов и одна курица. Или нет — четыре курицы и два петуха».
Его злило, что он не может вот просто так, с первого взгляда, определить цыплят. Умел же раньше! Пристально вглядываясь в них сквозь решетку, он присел на корточки и почмокал губами: «Тю-тю-тю…» Выпрямился и сердито топнул ногой.
«Петухи… Пять петухов!»
Тотчас снова засомневался, потер ладонью лоб, а потом выдохнул: «А-а!» — и вышел за ворота, направился скорым шагом в сторону трамвайной остановки, но вдруг повернулся и подошел к дому с голубыми оконными рамами.
Забарабанил концами пальцев по стеклу.
Калитку, громыхнув засовом, открыла молодая женщина.
— Скажи-ка, Надежда, мать у тебя еще не уехала в деревню? — спросил Андрей Данилович.
— Гостит пока.
— Попроси ее, пусть посмотрит, кто у меня в курятнике вылупился.
Оставив калитку открытой, женщина вернулась в дом и скоро вышла с высокой старухой. Они заспешили за Андреем Даниловичем.
Возле курятника женщина засмеялась.
— Да ну вас, право. Я уж думала — крокодил какой. А это же цыплята.
— Сам знаю, что цыплята. А кто? Петухи, куры?
Старуха нагнулась, держась руками за поясницу. Лицо Андрея Даниловича настороженно застыло.
— Да вот, думаю… — сказала она. — Те вон, четыре-то, кочеты, а две — курочки.
— Точно это? — нахмурился он.
— Дык ведь стара уж я стала, плохо вижу…
— А-а! — обрадовался Андрей Данилович. — Так бы сразу и сказала. Пять петухов здесь.
— Ой, нет, — деревянно сгибая поясницу, она наклонилась ниже. — Две-то курочки. А те — да. Те — петухи, четыре-то.
— Вот как. Гм… Ну, ладно — спасибо на добром слове, — простился он с ними сухим кивком головы.
Всю дорогу в трамвае не шла из мыслей эта досадная промашка с цыплятами. Он злился. Вот еще навязалась забота: что он, заведующий птицефермой, что ли? Хорошо старухе: живет в деревне, и куры для нее не забава, не декорация для двора, а жизненная потребность. Вот и разглядела, что к чему, хотя и подслеповата. Встает, небось, у себя дома, как и его мать, раным-рано, относит в курятник вареные картофельные очистки, размоченные корки хлеба, кормит кур, а потом возвращается в дом, берет подойник и идет доить корову; днем, несмотря на старость, на боль в пояснице, еще и для колхоза поработает, прополет позднее у себя на огороде грядки, а к вечеру затеет стирку, да не в стиральной машине, а в корыте — взобьет там пышным снежным сугробом мыльную пену, упрет в плоский живот стиральную доску и будет с силой жулькать белье по ее цинковым ребрам. И руки у ней, как и у его матери, длинные, синеватые от набухших вен, с узловатыми пальцами.
