Туманный этот ответ озадачивал, и Андрей Данилович прослыл человеком с чудинкой.
Память у него была свежей, он хорошо запоминал прочитанное, и учеба проходила между делом, как отдых, но все равно к четвертому курсу институт ему до тошноты надоел, и он так его и не закончил. Зато появилась привычка к чтению, он не упускал случая пополнить библиотеку, и шкафы стояли забитые до отказа. Попадались книги и редких изданий. Одну из таких он случайно достал в заводском дворце культуры. Пришел туда по делам, а библиотеку — очень тесную, неудобную — как раз освобождали от старых книг. Пожилая женщина с длинным списком в руках продвигалась боком в узком проходе вдоль запыленных полок и сбрасывала на пол не пользовавшиеся спросом издания, а ее помощница сносила их в угол, в общую груду. Андрей Данилович нарушил груду носком ботинка и тогда открылась толстая книга в твердом светлом переплете, с заголовком, набранным древним шрифтом: «Архитектура в памятниках западного средневековья». Он выпросил ее и унес, а дома с удивлением прочел на обложке иное название: «Агрикультура в памятниках западного средневековья». Жена, смеясь, пересказывала потом случай этот как анекдот. Андрей Данилович и сам над собой посмеивался, но вечером, включив у изголовья торшер, прилег на тахту с книгой, решив ее просмотреть, пролистал предисловие, дошел до «Начал» Исидора Севильского, прочел: «Как учит Варрон, четверояким может быть поле. Потому что либо бывает оно нивой, то есть, посевным участком, либо участком насаждений, пригодным для деревьев, либо пастбищем, свободным для травы и скота, либо цветущим садом, годным для пчел и цветов», — и вдруг со стеснившим горло странным ощущением большой утраты живо припомнил поляну в березовой роще за дальней колхозной поскотиной и себя в жаркий день на этой поляне. Березы от солнца ослепительно белые, только чуть тронутые по стволам чернью, воздух раскален и тягуч, все вокруг сомлело от жары, все словно спит, но над самой землей стрекочут кузнечики, в траве стоит звон, а с цветка на цветок, неторопливо примериваясь, грузно клоня стебли, перелетает большая мохнатая пчела с мучными крапинками пыльцы на пестрой шерстке. Он осторожно тронул дальше страницы книги, серые, слегка пожелтевшие по краям, точно прихваченные пламенем, и от знакомых названий грудь обдало теплом. Борона, лемех, серпы, мотыги, новь, выгон, ярмо, дышло, мякина — все было привычным с детства, близким сердцу. А то, как об этом говорилось в книге, трогало до умиления. Он не смог спокойно лежать, сел на тахте, взъерошил волосы и позвал жену:
