Она бежала, теряя туфли, натыкаясь на углы, слепо путаясь в коридорах. Кто-то встал перед ней и остановил ударом в грудь. Это был пресс-секретарь Луньков.
– Ты что же, сука, себе позволяешь! Хочешь, чтобы тебя в эту могилу зарыли? – Луньков хватал ее, мял, она чувствовала его руки у себя на груди, на животе, не в силах сопротивляться. Луньков отступил, церемонно поклонился: – Прекрасная мисс Бриллиант, вас ждут в тронном зале, где в вашу честь начинается бал.
Он подставил ей локоть. Она бессильно на нем повисла. И уже был слышен медовый голос саксофона. Это Боревич играл пленительный «Паола-блюз».
Семка Лебедь сидел в резиновой лодке, греб, пересекая ночное озеро. В лодке лежала канистра с бензином. Он подбирался к даче губернатора Плотникова, готовясь ее поджечь. Над озером переливалось, текло звездное небо. Звезды, белые, в дымке, вдруг начинали краснеть, становились голубыми, зелеными. Казалось, кто-то дует на них, и они разгораются, их становилось все больше. Длинные золотые брызги летели к земле. Дуновение слабело, звезды меркли, снова морозно мерцали, окруженные белой дымкой.
Семка ударял веслами, оставляя на воде мерцающие водовороты. За лодкой тянулась волна, и на ней качалась одинокая голубая звезда. Семка не замечал звезд, не чувствовал таинственное дуновение, которое веяло в небесах. Он подбирался к берегу, откуда тропа вела к губернаторской даче.
Подплыл к камышам и не сразу нашел прогал, ведущий от берега к дому. Шумно взлетели утки и с кряканьем, мелькнув среди звезд, унеслись. Он вытащил лодку на берег. Всматривался в прогал, над которым оставалась узкая, полная звезд полоса. Вдалеке угадывался дом, но не было огней, не лаяли собаки, не слышались шаги сторожей.
Семка понес канистру по аллее, ведущей к дому. Его взгляд обрел ночную звериную зоркость. Он различал на тропе мерцающие песчинки, в каждой из которых отражалась звезда. Разглядел дупло в стволе дуба, низкую ветвь с волнистыми лицами. На кустах роз слабо светлели цветы, и запах бензина, исходящий от канистры, смешался с благоуханием роз.
Дом казался черным, над крышей густо мерцали звезды. Семка смотрел на дом, на темные переливы стекол, на веранду с балюстрадой, на высокий фронтон. Представлял просторные комнаты с дорогой мебелью, красивые люстры, богатые вазы. В нем начинала ныть, накаляться ядовитая ненависть к дому. К богатому фасаду и балюстраде, к холеному парку, кустам роз, к драгоценным переливам стекол. Ко всему, что указывало на его гнусную ничтожную жизнь, на зону, где провел молодые годы, на бараки, двухъярусные койки, сырые бушлаты, драки и пьянки. На унылое беспросветное Копалкино с мусорными улицами, опухшими от водки соседями, с грязными нечесаными бабами. Дом был виноват перед ним. Выпил из него весь свет, все соки, надругался над ним. Сделал пьяницей и вором, поселил в гнилое жилье, не пускал туда, где сверкает счастливая богатая жизнь, мчатся дорогие машины, улыбаются красавицы и счастливые, пышущие здоровьем мужчины. Он ненавидел дом, проклинал его, осыпая сиплыми матерными проклятиями.
