Они шипели друг на друга, как пара раздраженных гусей. Мать обвиняла отца в том, что он пренебрегает своим внешним видом (живот, морщины), а главное — безвозвратно подавил в себе все спонтанные душевные порывы, поставив крест на любых проявлениях свободного творчества:
— …ты ведь когда-то рисовал, занимался скульптурой, публиковал статьи в газетах… Я так надеялась, что из тебя что-нибудь выйдет…
Отец же раздраженно отвечал, что она его не любит, одна не ценит его успехов, в то время как ему «нечего стыдиться, слышишь, нечего! В Тель-Авиве и Иерусалиме Ирми Левин известен своими достижениями, да и из посольства в Вашингтоне тоже звонят, когда есть проблемы…».
— Ну да, в этой сфере ты, конечно, преуспеваешь. Но я-то выходила замуж за другого человека — необыкновенного, порывистого, возвышенного…
— Ты не можешь мне простить, что я не удовлетворил твоих непомерных художественных амбиций! Ты послала Ирми Левина на бега, а он вернулся без единого приза… Кто у тебя теперь на очереди? Рони?
— Рони ты не трогай! — гневно возмутилась мать. — Да, я хочу, чтобы он во всем преуспевал! Ну и что тут плохого? Он способный, блистательный, его все любят. Он может добиться чего угодно. Я хочу, чтобы у него было то, чего я оказалась лишена из-за этих румынских антисемитов…
— Антисемиты… Можно подумать, будто в Румынии не существовало ни одного еврея — доктора или профессора. Да и вообще, ты уже двадцать лет как уехала из Румынии — вполне достаточно, чтобы добиться чего угодно — конечно, если бы ты и в самом деле этого хотела, если бы была на это способна.
Его слова являлись грубым нарушением самой главной семейной конвенции, настолько фундаментальной и саморазумеющейся, что лишь после отцовского еретического высказывания я осознал сам факт ее существования. В нашей семье было строжайше запрещено подвергать сомнению безупречность маминого совершенства. Ни в коем случае нельзя было сомневаться в том, что она прекрасна, блистательна, умна, что все на свете ей удается, короче — что совершенству ее нет предела. В тех редких случаях, когда я позволял себе хоть намек на подобные сомнения — по невежеству или из неуместной, но непреодолимой потребности сказать правду, — отец заставлял меня извиняться, а мать пребывала в состоянии неприступной хандры, пока я не каялся в совершённой ошибке. Поэтому мне не стоило труда догадаться, какие чувства бушуют сейчас за стеной.
Отец тут же бросился спасать положение. Он пытался ее поцеловать, объяснить, что она неправильно его поняла — он, дескать, хотел сказать, что, конечно, во всем виноваты антисемиты, и это там, у них, она была неспособна, и вообще никто —
