Вскоре солнце высушило его одежду, и он перестал дрожать. Его походка стала более уверенной, и он начал яснее различать, что творится вокруг. Он увидел на дороге множество людей, двигавшихся в одном направлении.
Он оказался между двумя группами. Впереди в богато задрапированном паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, ехал старик с надменным видом. Он говорил по-английски с юношей в коротком жакете. Время от времени юноша почтительно склонял голову в ответ на слова старого джентльмена и пытался преклонить колени, туго обтянутые чулками, и лишь необходимость следовать за паланкином мешала этому. При каждой такой попытке от невероятно длинных мысов его мягких кожаных башмаков вздымались облачка дорожной пыли. Паланкин окружали рыцари в новых доспехах, а впереди и сзади двигались стрелки с длинными английскими луками. Даже мальчику было ясно, что старик в паланкине — знатный господин, следующий по важному делу. Ведь в отличие от женщин и больных детей мужчины редко путешествовали в паланкинах.
Вслед за мальчиком двигалась группа монахов, рясы которых запылились от долгого путешествия. Один из них шел впереди, а остальные следовали за ним немного поодаль. Он бросил случайный взгляд на мальчика. Инстинкт, присущий некоторым собакам и большинству детей, подсказал мальчику, что это доброжелательный человек, и мальчик неуверенно и уважительно приблизился к нему.
— Я иду в Руан, Отче, — сказал он, шагая рядом и глядя снизу вверх на священника.
Тот кивнул, но промолчал.
— Я хочу есть, Отче.
Священник снова кивнул. Люди всегда голодны и все идут в Руан.
— Моих отца и мать убили и сожгли прошлой ночью. — Эти слова прозвучали почти вопросительно, как будто ясноглазый мальчик сомневался в ужасном смысле сказанного.
Священник вздрогнул и внимательно посмотрел на него. Он вспомнил о том, что сегодня — торжественный день, и эта торжественность, казалось, возрастала с каждым часом с тех пор как он и его группа покинули ночью монастырь и отправились в Руан, чтобы найти пристанище в соборе и вознести благодарственные молитвы справедливости церковного суда, которая наполняла их сердца радостью: суд смягчил наказание и приговорил Орлеанскую Деву к пожизненному заключению. Она сняла мужскую одежду, отреклась от своих заблуждений, обратилась к суду с мольбой о помиловании, и оно было ей даровано. Священник сказал себе, что люди должны быть благодарны за милосердие, которое всегда проявляет Святая Церковь. А кроме того, Дева была француженкой. Однако на рассвете от группы к группе вдоль всей дороги пронесся слух, столь быстрый как боль, ведь боль любого органа моментально отзывается в сердце. И слух этот говорил, что Дева отреклась от своего отречения и вновь облачилась в свои греховные одежды, и что первоначальный приговор о сожжении провозглашен вновь и должен быть приведен в исполнение немедленно. Уж не шутит ли мальчик…
