Артемьев приоткрыл светомаскировку — за окном начинало сереть. Еще немного, и можно уходить. Он посмотрел на Веру, пытаясь понять, спит она или нет. За ночь ей пришлось несколько раз вставать, чтобы принести воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. Воспитательница прикладывала к ее пылающему лбу завернутый в тряпку снег, кидая на Артемьева полные ненависти взгляды. Артемьев вдруг снова вспомнил ужас в ее глазах. Нет, он слишком часто видел в людских глазах страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Вор сунул руку в карман — нож на месте. Тут он резко вскочил и прошел в кладовку. При свете лежащие на кровати трупы казались восковыми. Они не вызывали ни страха, ни отвращения даже у детей, когда те заходили сюда. Артемьев оглядел женщину, нет ли на ней украшений. Не найдя ничего ценного, он потерял интерес к покойнице. Главное, что мешок на месте. «Уворовала, небось, еще буханку, а теперь лежит, трясется, — думал он, возвращаясь в комнату. — Вор херов, самого облупили, как мальчишку».
Вера перестала притворяться спящей и лежала, испуганно глядя на него. Дети тоже уже не спали. Они смотрели на дымившего очередной зловонной папиросой Артемьева, боясь проглядеть то мгновение, когда новогоднее чудо закончится, и Дед Мороз исчезнет, чтобы снова вернуться на фронт. Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.
Артемьев прикурил новую папиросу от старой. Он всегда курил. В моменты страха и отчаяния или недолгой радости, в предвкушении хорошего дела его рот, жадно затягиваясь, пожевывал папиросу. У него не было друзей, одни подельники, не было любви — только затасканные девки с Лиговского, которых он выгонял, не дождавшись утра, не было семьи — только мать, полученная под его кулаки в наследство от отца. Но всегда было курево, затыкавшее бреши волчьего одиночества в его никчемной жизни. Он плакал, наверное, только раз: месяц назад, придя домой, он нашел обрубленную снарядом квартиру, в которой от старухи-матери остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, как она до слез не хотела расставаться с ними, хотя он приносил ей новые, снятые у Гостинки с холеных баб. Не помогало даже битье, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. В заметенной снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы, и нечем было закурить мамкину несчастную долю, и ее потерю, и он с изумлением почувствовал, как по лицу потекли слезы. А потом обменял на Сенном золотишко на «Звезду» и о матери забыл. Ему никто в жизни был не нужен, и он — никому. Но были папиросы, и он всегда курил.
