Срок — краткое безжалостное слово: как нож гильотины, он отрубал часть твоей жизни. Много ли это — два года? Для некоторых — пустяк: его сосед, с которым он делил тумбочку, просидел всю жизнь! Дед Сироткин — так уважительно звали его зэки — высокий костистый старик семидесяти шести лет. Бородка, рыжие волосы с прямым пробором, серые глаза в лукавых морщинках — вид добродушного крестьянина. В столярне мастерил он кедровые кадушки, детские кроватки и прочий деревянный мир, который пользовался большим спросом у работников колонии, за что старик имел почет и снисхождение в личных просьбах. Но как было поверить, что этот простой, как холстина, крестьянин отбывал уже четвертый срок за убийство? В последний раз он убил свою престарелую жену, которая тридцать два года ожидала его в надежде на спокойную старость. Старик не собирался на свободу. Зачем ему? Здесь была его настоящая жизнь, а та, что осталась за высоким забором, ему и не снилась. Колония и была для него потерянной деревней: он носил зэковскую робу на сельский манер, подпоясываясь и заправляя штанины в носки, кряхтел, почесывался, и ничто, казалось, ему не было плохим в такой жизни. «Таких, как я, на свободу отпускать нельзя», — однажды сказал он Вадиму и хитро подмигнул.
За грязным окном светлело, приближался еще один день. Очередная тягостная круговерть начиналась, когда на здании дежурной части раздавался хриплый сигнал сирены, объявлявшей подъем.
Утренняя проверка на плацу порою затягивалась надолго, дежурный офицер, воспитывая осужденных, по несколько раз заставлял их выходить из строя печатным шагом, громко выкрикивая имя и отчество. Никто не хотел выполнять эти причуды, но и стоять на плацу более не хотелось. Офицер с лицом жестокого азиата в высоченной фуражке с золотым российским орлом, ухмыляясь, смотрел в ряды понурых голов, придирался к форме одежды, отрывая с курток осужденных не соответствующие правилам бирки. Вадим называл себя громко, на левой стороне его куртки сверкала под прозрачной пленкой бирка, указывающая его фамилию, уголовную статью и срок. Каждый раз он произносил свое имя одинаково громко, однако колени его подрагивали от раздражения. Солнце уже светило в лица обозленных зэков, когда офицер отпустил отряд.
Жизнь была крепко втиснута в строгий колонистский порядок: за утренней проверкой следовал завтрак, развод на работы, обед, возвращение с работ, вечерняя проверка, ужин, отбой. Серые колонны, просчитавшись до каждой своей бритой головы, направлялись в огромную столовую.
