— Избавь меня Господь от друзей, от врагов я и сам избавлюсь, — заявил замкнутый Бенито. — Стоит ему здесь появиться, я вижу, как его глаза прямо искрятся от жадности, он наверняка уверен, что если бы завладел тем барахлом, что мы храним на складе, то стал бы самым могущественным царьком по всей округе. Обычное зеркальце ему нравится больше, чем священнику — торжественные похороны.
Сказать по правде, Сьенфуэгос и сам не слишком доверял раскрашенному вождю племени — услужливому типу, которого адмирал всегда выделял среди остальных; но с тех пор, как Колумб исчез за горизонтом, отношение вождя к чужакам стало неуклонно меняться отнюдь не в лучшую сторону.
Одно дело — проявить гостеприимство по отношению к рослым «полубогам», снизошедшим до посещения их берегов, и подарить им несколько золотых украшений или разноцветных попугаев в обмен на разные чудесные вещи; и совсем другое — постоянно иметь под боком шумных и беспокойных соседей, с каждым днем требующих все больше еды и бессовестно пристающих к женщинам.
Пока оголодавшие без женского общества испанцы добивались внимания лишь незамужних девушек, Гуакарани смотрел на это сквозь пальцы, поскольку для туземцев это было обычным делом. Однако после того, как к нему пришел один из воинов племени с жалобой, что чужак напал в зарослях на его жену и овладел ею против воли, вождь встревожился.
Он действительно был великим вождем, и это звание давало право на всеобщее уважение и особые привилегии, но при этом обязывало защищать жизнь, имущество и достоинство всех членов племени. Однако вскоре стало ясно, что пришлые не слишком настроены уважать местные обычаи.
И в особенности женщин.
Или детей.
Однажды в зарослях обнаружили труп мальчика-подростка, пролежавший там не менее трех дней. По всей видимости, его избили, изнасиловали, а потом задушили. По индейской деревне, подобно гигантской волне, разнесся негодующий вопль, и вскоре обнаженный Гуакарани с украшенной перьями головой и в сопровождении полудюжины престарелых вождей двинулся в сторону новых соседей, чтобы потребовать у них ответа.
Дон Диего де Арана, брызжа слюной от бешенства, пообещал заживо спустить шкуру с проклятого дикаря, посмевшего обвинить честных испанцев в убийстве и содомском грехе. Губернатор утверждал, что подданные их католических величеств в принципе не могут совершить столь гнусный поступок.
Оказалось весьма сложным объяснить эту точку зрения туземцу, едва понимающему десяток слов на кастильском наречии, его удалось успокоить только бесконечными подарками семье мальчика, несмотря на то, что губернатор Арана настаивал — эти подношения ни в коей мере не должны рассматриваться как компенсация, поскольку его люди не имеют к подобному преступлению никакого отношения, это лишь демонстрация добрых намерений и сочувствия печальной потере.
