* * *
Егор презрительно и не таясь пересек рынок, без любопытства, но профессионально цепко разглядывая товар. Пощупал суконную штанину, растянул за рукава диагоналевую гимнастерку, щелкнул крепким ногтем по медному чайнику.
— Вы до Ивана? — робко поинтересовались за его спиной.
Егор резко развернулся и прихватил за грудки перепуганного Сашку.
— На понт берешь, портяночник?!
— Да я просто спросить...
— Берляй до люли, шестерка, и чтоб я тебя на бану не видел!
Сашок бежал. Тогда Егор направился к лавке Василия.
— Порядок? — спросил он, не здороваясь.
— Вроде бы да, — ответил Василий.
— Вроде Володи, а Володя вроде дурака. Меня «вроде» не устраивает, Вася. Я дураком сегодня быть не могу.
— Да порядок, Егор, что ты шумишь!
— Вот это разговор. Я в твоей собачьей конуре малость придавлю, а ты иди, готовься. В десять, Вася, в десять!
В излучине ручья, где он, закругляясь, расширялся и углублялся, на широких плотных листьях твердо лежали желтые кочанчики кувшинок. Алик с трудом добрался до них берегом и, держась за ствол ивы левой рукой, правой вырвал — по одному — три цветка на длинных мясистых ножках. Присев на траву, он обрубил бебутом стебли под достойный букет и, встав, направился к пещере.
В пещере он тщательно упаковал в рюкзак телефункенский передатчик, положил на него цветы и, в последний раз оглядев скромный сей приют, покинул его.
— Жить дальше как собираешься, Николаич? — спросил Василий у Кареева. Они сидели в ресторане за своим уже столиком, пили принесенное Василием, закусывали обычным константиновским набором.
— Хорошо собираюсь жить, — ответил Кареев. Пил он достойно, ел бесшумно, работал ножом и вилкой по правилам.
— А сможешь?
— Ты, Вася, видимо беспокоишься по поводу того, будет ли меня мучить совесть? Заверяю тебя: химера, именуемая совестью, мучить меня не будет.
—Везет же человеку! И при должности хорошей, и душа не болит.
—Вот что, барыга залетный, как тебя абсолютно точно определил Константин. Кто ты есть, чтобы думать о моей душе? Ты говори, говори, да не заговаривайся.
—Я есть такой же ненужный предмет жизни, как и ты.
Кареев после таких слов сердиться перестал, он захохотал.
—Знаешь, кто ты, Вася? Ты — мотылек. Комар. Тля. Кончится твой коньяк, и ты исчезнешь в никуда, зажав в единственном своем кулачке пару колец из сомнительного золота.
— А тебе немец под зад коленкой, и ты тоже — в никуда.
— Э, нет, мой темный и недалекий браток! У меня капитал, на проценты с которого я буду жить припеваючи до конца дней своих.
