– Ренато достоин жалости. У него есть дружелюбие, доброта, желание вам помочь наперекор всем и всему. Если бы вы слышали, как он защищал вас, поддерживал, оправдывал, вспоминая вас в детстве, уверенный в своей решимости относиться к вам, как к брату.
– Как к брату!
Хуан закусил губу, взглянув на нее по-другому. Несмотря на злобу и ярость, он не мог отрицать правды слов, которые вспомнила Моника. Он подумал о Ренато, который ребенком принес все свои сбережения и готов был следовать за ним. Как Ренато нашел его в грязной таверне, в подземелье тюрьмы, подумал о его чистых глазах, верных руках, а также о последних словах Бертолоци, той правде, в которую верил наполовину. Он помнил изучающий взгляд Франсиско Д`Отремон, когда тот сжимал его руку, тряс, словно пытался проникнуть в его сердце и кровь, всмотреться в душу, узнать, насколько мог быть его сыном этот презренный мальчишка, приговоренный к виселице безумным желанием мести Бертолоци, которого Хуан иногда звал отцом. Словно горькая пена, словно дым отвращения пронесся по его губам, и он отодвинул ее грубым взмахом руки, как испуганный зверь:
– О, хватит! Чего вы добиваетесь? Чего ждете от меня?
– Уезжайте, Хуан. Отчаянно, на коленях вас умоляю. Почему нужно доводить все до конца? Почему вы так упорно стремитесь пролить кровь? Я совершенно уверена, что в вашей душе есть жалость. Сжальтесь, я чувствую, вижу, что вы способны сострадать. Вы не зверь, а человек, Хуан, и как мужчина вы должны сделать это для бедной женщины, которая умоляет, просит, молит. Уезжайте, Хуан! Скажите да!
– Я пока не могу ответить.
– Не отвечайте, а уходите. Уходите, пока ночь. Уезжайте на рассвете, а когда взойдет солнце, вы будете уже далеко. Не говорите ничего, не говорите да, если вам больно говорить, но сделайте это, Хуан. Сделайте!
Она встала на колени, протянула руки; затем склонилась и закрыла лицо, она стояла не всхлипывая, а слезы просачивались сквозь пальцы. Хуан мгновение смотрел, и в голове возникла определенная мысль. Он был встревожен, взволнован, чувствовал, что волна странного сострадания начинает переполнять его, словно на минуту он потерял смысл борьбы, в которой слезы бывшей послушницы боролись против его надменности, ревности, злобы и любви.
Он сделал несколько шагов по влажной земле. Дождя прошел, далекий рассвет постепенно брезжил в небесах. Глазами он хотел словно охватить весь пейзаж, разглядев негритенка, который слонялся впустую, позвал:
