Ленни усмехнулся и зашагал быстрей. Дети везде дети.
Хозяин лавки, старый еврей, и его сын тоже вышли на порог и поглядели вслед Ленни.
Теперь домишки уже были близко, уже можно было разглядеть каждый в отдельности. Но который же из них его дом? Придется кого-нибудь спросить. Досадно. Ему бы не хотелось спрашивать. Куда бы лучше взойти на крыльцо — и распахнуть дверь! Как бы они удивились! Как бы обрадовались!.. Посмотреть бы, какое у мамы будет лицо, когда он войдет…
Но что это!.. Народ… Бегут ему навстречу. Женщины… Дети… И старики… Какие жалкие, какие худые…
И она!.. Мама!.. Впереди всех. Как она изменилась. Совсем не та, какую он помнил. Старушка!..
Мать бежала к нему, протягивая руки, спотыкаясь. Ленни бросил чемоданы и кинулся к ней. Она упала в его объятия, прижалась к нему. Слезы текли по ее щекам.
— Дитя мое, дитя мое… — Она держалась за него так крепко, словно боялась выпустить его даже на миг.
Остальные не спешили подойти к нему. Ленни вернулся — и кому же первому его приветствовать, как не матери? Это ее право. Это ее час.
Женщины, дети и старики ушли. Приветствия кончились — до вечера, когда вернутся домой мужчины помоложе, те, кто работал на соседних фермах, после работы, а те, у кого не было работы, после поисков дневного пропитания. Когда они вернутся, будет опять устроено сборище. А сейчас он остался один с матерью в их крохотном двухкомнатном домике.
Как странно, что это его дом, что здесь он родился и жил до пятнадцати лет — до той поры, пока не уехал в Кейптаун. И как это ухитрились послать его в Кейптаун, если они так бедны?
Мать улыбнулась ему сквозь слезы — ласковой, счастливой улыбкой — и подбросила сухого хворосту в странное сооружение, стоявшее в углу и служившее печью. Дым из нее уходил наружу по кривым, измятым трубам из гофрированного железа, но половина выбивалась в щели и расползалась по комнате.
— Вода скоро закипит, — сказала мать, оглядываясь на Ленни. Какая она старенькая, какая изможденная, вся в морщинах. И видно, что это не только от возраста.
— Ничего, мама, не хлопочи, — мягко сказал он.
— Я не хлопочу, — отозвалась она и принялась раздувать огонь.
— Дай я, — сказал он, становясь на колени рядом с ней.
— Ты испачкаешь костюм! — Она не хотела подпускать его к грязной печке.
— Ну и испачкаю, подумаешь, беда какая.
— Ах нет, он такой красивый! У нас даже белые не носят таких костюмов.
Ленни мрачно усмехнулся и, нагнувшись к печке, стал дуть в огонь. Вспыхнули яркие искры, и по хворосту побежало веселое, потрескивающее пламя.
