Осип Федорович вернулся к себе домой и, лишь оставшись наедине с самим собою в своем кабинете, стал переживать более сознательно впечатления последних дней.
Он искал в себе чувство жалости к опущенной несколько часов тому назад в могилу еще недавно так безумно любимой им женщины и не находил в себе этого чувства.
Он припомнил первую панихиду в квартире покойной и то, что его поразил возглас священника:
«Упокой душу рабы твоея новопреставленной Татьяны».
«Татьяны?..» — повторил он тогда и мысленно задал себе вопрос: «Кто же умер?»
Он стоял невдалеке от гроба, и невольно его взор устремился на лежавшую в ней покойницу.
В гробу лежала «его Тамара».
Только необычайным усилием мысли он понял, что «Тамара» было ее светское имя, и что покойницу звали Татьяной.
«Действительно, — далее как-то странно заработала его мысль. — Тамара не могла умереть, или, лучше сказать, мертвая она не могла быть Тамарой… Весьма естественно, что в гробу она Татьяна, совершенно не та, какою она была при жизни… Потому-то он так безучасно и смотрит на труп этой Татьяны… Он совсем не знал ее… Тамара, эта чудная женщина, вся сотканная из неги и страсти, с телом, распространявшим одуряющие благоухания, с метавшими искры зелеными глазами — исчезла… Ее нет… Этот холодный труп красивой Татьяны не имеет с той Тамарой ничего общего… Это даже не труп Тамары… Тамара была, значит, созданием его страсти, фантазии сладострастия… Галлюцинация, такая реальная, так похожая на жизнь, на любовь, прошла… Зачем же он стоит у гроба этой посторонней для него женщины… Зачем молится он об упоении души рабы Божией Татьяны… Разве у Тамары была душа… У нее было одно тело… Этого тела нет — нет и Тамары».
Он понял теперь, что когда он сделался невольным свидетелем роковой последней сцены между баронессой фон Армфельдт и князем Чичивадзе, ему только показалось, что увлечение его этой женщиной прошло.
Взгляд на ее портрет в тот же день снова шевельнул в его сердце прежние чувства, и несмотря на его исповедь перед женой, если бы Тамара не сделалась Татьяной, лежащей в гробу, он бы снова пошел на ее зов, позабыв и жену, и больного ребенка, и снова, как раб, пресмыкался бы у ее ног, ожидая, как подачки, мгновенного наслаждения.
Он забыл бы и то, что она при нем пресмыкалась у ног другого, с презрением отталкивавшего ее от себя.
Такова была над ним ее сила.
Но эта сила была при ее жизни. Мертвая она не вызывала даже сожаления. В ее смерти — его спасение.
