Она была пуста.
Пройдя следующую комнату и неслышно ступая по ковру, он остановился у дверей будуара за полуопущенной портьерой.
Как ни гадко, как ни подло — он сознавал это — было подслушивать, он не в силах был удержаться от искушения узнать хоть что-нибудь от скрытой до сих пор для него интимной стороны жизни любимой им женщины.
Скрытый портьерой, он видел ее и ее гостя и ясно слышал их разговор.
Сколько пережил он за это время ощущений.
В холодном тоне, которым говорила Тамара Викентьевна с графом, он сначала было не узнал ее голоса.
Когда баронесса заговорила о нем и сказала, что он ей очень нравится, то неизвестно, кто почувствовал более волнения: он ли, Осип Федорович, или несчастный граф?
Он жадно ловил ее слова, касавшиеся его, забывая о муках своего соперника. Он чувствовал, как стучит его сердце, как кровь ударяет в голову.
Осип Федорович присутствовал при всей сцене до конца. И будь он равнодушен к баронессе, ее жестокость и бессердечность оттолкнули бы его, но он ее слишком любил для того, чтобы не простить ей всего.
Когда граф быстро вышел, Пашков успел закрыться портьерой так, что тот не заметил его.
Глубоко потрясенный всем происшедшим и видом ушедшего графа, он не сейчас решился подойти к Тамаре.
Она стояла посреди комнаты и странными, неподвижными глазами смотрела на завешанный портрет.
Осип Федорович тихо, неслышными шагами подошел к ней и не вдруг заговорил, находясь под тяжелым впечатлением только что виденной им сцены.
Заметив его присутствие, молодая женщина вздрогнула и быстро обернулась к нему:
— Вы были здесь? Вы видели? — торопливо спросила она, пронизывая его своими зелеными глазами.
— Да, — медленно проговорил он с невольно подступившей к лицу краской стыда, — я все слышал.
Она молча опустилась на кресло и задумчиво взглянула на него.
Ее лицо уже не имело мраморной неподвижности, глаза ее глядели кротко, почти печально.
Мучимый сомнениями о сущности отношений Тамары и графа, Осип Федорович стоял перед ней несколько минут молча.
Выражение его бледного, как смерть, лица доказывало переживаемую им внутреннюю боль.
— Скажите, — начал он наконец, задыхаясь и левой рукой как-то машинально хватаясь за сердце, — что было между вами и графом, что дало ему право так упрекать вас? Это — нескромный вопрос, но вы сами вашими словами дали мне право предложить вам его, — тише добавил он, садясь около нее.
— Да, мой друг, — спокойно отвечала она, — вы можете предложить мне этот вопрос. Я просто отвечу вам на него. Он делал то, что делают все влюбленные, упрекая за то, что он любит, а я — нет. Нас, женщин, обыкновенно обвиняют в несправедливости, но в любви вы, мужчины, несправедливее, чем мы. Отдавая нам свою любовь, вы думаете, что этим оказываете нам такую честь, за которую мы должны, по крайней мере, отплатить взаимностью. Если же этого не случается, о, тогда вы осыпаете нас упреками, обвиняете чуть ли не в преступлении, и все это только за то, что мы, женщины, осмеливаемся не полюбить вас. О, мужчины большие эгоисты! Таким же оказался и граф Шидловский.
