Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.
Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, вот поэтому-то воскресным утром я здесь, в Центральном парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
С мрачным видом герр доктор пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.
— Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать ее, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую теплую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
— Почему дети? Почему дети должны страдать? — спрашивает меня Эрнст. — Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
— Достоевский. В «Братьях Карамазовых».
— Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
— Да.
— И еще Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить папу Хемингуэя?
— Да.
— Ах, так… Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именуемый «Письма Питера Хаббена»; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.
— Почему?
— Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
— Что касается меня, господин председатель, — живо вмешался Гольд, — финал не так уж и близок. Если бы мы только могли…
— Разумеется, мэтр, — подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. — Следующий!
В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
— Береш, — представился дедушка. — Джулиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
