Наверное, дело было вот в чем.
Я мало встречал в жизни таких людей, как Ленка. Я радовался, что она живет рядом, гордился, что она тоньше и добрей едва ли не всех знакомых девчонок, а вот дружит со мной, советуется, бродит по улицам и паркам, что возле именно моего плеча так часто покачивается ее задумчивая, в соломенных лохмах голова.
И невыносимой была мысль, что ее, которой я так горжусь, кто-то обидит или унизит.
А она жила своей жизнью, она любила, а если и мучилась, то любя.
Но мне-то ее любимые были чужими!
И когда они, чужие, измотанные чужими мне бедами, обращались с Ленкой не как с прекрасной дамой, а просто как с близкой женщиной, во мне орала и корчилась от боли униженная ревнивая гордость.
Теперь мне стыдно за этот ор и за эту боль.
Ибо гордость, в других случаях чувство вполне достойное, в такой ситуации — всего только злобная нищенка, беснующаяся у щиколоток любви…
И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:
— Здесь живет знаменитый писатель?
— Здесь, — отвечаю я, — где же еще?
— А мы слыхали, — гудит в трубке, — что он переехал в Исторический музей.
— Еще только переезжает, — говорю. — Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж — на двенадцать машин и одну телегу.
Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:
— А это кто говорит? Его секретарша?
— Нет, — отвечаю, — это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?
— Это зависит от условий, — отзывается басок.
Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое — традиции надо уважать.
Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет — она ждет у подъезда.
Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен — выше рост не позволяет.
— Здравствуй, — говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.
— Ладно, — огрызаюсь я и прошу: — Дай посмотреть-то.
— Мы спим, — говорит Елена. — Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.
Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня — на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!
Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.
