Когда девчонка, дурачась, называла Милку мамочкой, ту начинало колотить от злости. В своей юбочке и свитерке она только-только стала чувствовать себя молодой и привлекательной, хотелось, чтобы победное это ощущение длилось и длилось. А «мамочка», как казалось Милке, разом отбрасывала ее в положение пожилых и помятых, которым только и осталось, что разливать суп за семейным столом.
— Нельзя же так реагировать на шутки, — урезонивала ее Анюта.
— Посмотрела бы я на тебя! — бросила Милка в сердцах…
Елена с Женькой негромко переговаривались, я к ним не прислушивался, пока Женька вдруг не повысила голос:
— Вот и ломаю голову — оставлять или нет.
— Конечно, — сказала Елена, — и голову ломать нечего.
Женька посмотрела на нее настороженно и холодно спросила, как бы уравнивая в логичности оба варианта:
— Конечно — да или конечно — нет?
Ленка удивленно подняла глаза:
— Ты собираешься с ним расходиться?
— Да нет, в общем, — подумав, сказала Женька.
Покурив, девчонки пошли в квартиру. Елену я придержал за локоть.
— Что это за личность?
Она сразу поняла, о ком речь, и ответила спокойно и внятно:
— Мой любовник.
— Эта мартышка?
Я не столько возмутился, сколько удивился.
Ленка сказала:
— Какой есть.
У меня все стоял перед глазами ухватистый человечек, с обезьяньей сосредоточенностью переливающий водку из бутылки в графин.
— Ну что ж, тебе видней.
Я тупо покивал, осваиваясь с этим новым в Ленкиной жизни обстоятельством, после чего съехидничал, что было грубо и совсем уж неумно:
— Может, у него душа хорошая?
Это ее задело.
— А какая разница? — спросила она упрямо и даже зло. — Разница-то какая?
Я пожал плечами:
— Да, наверное, никакой.
Это были просто слова: она сказала фразу, и я сказал фразу. А по существу я ничего не понимал. То есть головой понимал, но никак не мог соединить в воображении Елену с этой мартышкой. Мы редко виделись в последние годы, я не успевал привыкнуть к ее изменениям, и для меня она, в общем-то, оставалась девчонкой, влюбленной в театр, для которой улыбка была естественным состоянием лица.
Но ведь на самом-то деле она давно уже трезво оценивала театр и давно уже не улыбалась.
Видно, из комнаты кто-то вышел в коридор, не прикрыв дверь — отчетливо донеслась музыка.
— Плюнь, писатель, — сказала Ленка и потянула меня за рукав. — Шейк умеешь?
— Так себе, — сморщился я.
— Плевать!
Она отпустила мой рукав и стала танцевать одна, резко и в то же время плавно двигая плечами, локтями, бедрами, коленями — танец словно стекал по ней от шеи к ступням. Это был сразу и шейк, и пародия на шейк: она закатывала глаза, шумно, со стоном, дышала и простирала ко мне дрожащие якобы от страсти пальцы.
