Люди с ящиками продолжают движение по церкви, алчно потрясая ими и выбирая ближайшую жертву.
Танец смерти, зловещий ларец Мамона.
Я тороплюсь покинуть церковь навстречу запахам травы. Когда мы идем домой, к Мем, к обеду, я чувствую себя счастливо, легко и свободно. Мне подумалось, что некто, наблюдающий за нами с облаков, видит нас как маленьких, довольных насекомых, шагающих по своей дороге.
Как только мы входим на пастбище, я чувствую запах будущего обеда.
Мем ждет у двери и завидев нас, начинает суетится вокруг кастрюль и сковородок.
По воскресеньям всегда есть что-то особенное на десерт, например крыжовник и яблочный компот, а иногда и тёплый буттермихбрей с сиропом[6].
И если будет буттермихбрей, то большая часть воскресенья для меня испорчена, один только его запах вызывает у меня тошноту. Когда я, после настойчивых уговоров, вынужден съесть полную ложку этой слизистой гадости, то все благие намерения, почерпнутые мной из утреней проповеди, пропадаю впустую.
«Ешь ещё, — говорит Мем, — это нужно тебе, это сделает из тебя мужчину».
Насытившиеся и вялые, во второй половине дня мы возвращаемся в церковь.
С нами идёт и Мем, это единственный день недели, когда она покидает Лааксум.
Послеобеденная служба кажется совсем непонятной и проходит ещё более сонно и монотонно, затем дети посещают воскресную школу, а взрослые наносят визиты в деревне или просто ходят по улицам туда-сюда.
Убитый, с горьким чувством беспомощности, сижу я в темном, сыром здании с чугунным окном.
Я смотрю на место, где я сидел на то первое утро, на шкаф со сложенной одеждой; стол, за которым сидел наш водитель.
Эта классная комната полна воспоминаний о небольшой группе ожидающих детей с встревоженными, серыми лицами.
Усталые, раздражённые или покорно-смиренные, на всех нас снова изливается новый поток религиозности.
Между тем я думаю о Яне, который тогда, уходя отсюда, так и не взглянул на меня ни разу.
Почему мой отец отправил меня из дома в места, где я одинок, неприкаян и могу легко затеряться?
И кто сможет поручиться, что так как есть, не останется навсегда, что война не продлится ещё в течение многих лет?
Я чувствую отвращение и злость на этот дом, на эту жизнь с бесконечной чушью о вечности, грехе и искуплении, которая сочится каплей по капле, словом за словом в мой усталый мозг. Измотанный, я стараюсь закрыться, отгородиться от монотонного всепроникающего голоса, заполняющего комнату и отдающегося в ней глухим эхом.
