Курт снял черную велюровую шляпу и кожаный плащ, оставшись в сером, в жилочку, добротном, шерстяном английском костюме, и задержался у зеркала. Он слегка поправил рукой темные, густые волосы на голове, провел рукой по чисто выбритому лицу, коснувшись тяжелого подбородка и тонко очерченных бледных губ. С неудовольствием отметил недавно появившиеся морщинки на краешках темно-синих, усталых глаз.
— Пожалуй, от бокальчика с холодрыги не откажусь, — пожав Герману руку, отозвался он.
Без военного френча, в этом цивильном костюме, Герман выглядел не надменным генералом, каким был в повседневной жизни, а каким-то беззащитным и легко уязвимым интеллигентиком. Курту он напоминал упавшую в море птицу, беспомощно бьющую о волны крылами в бесполезных потугах взлететь в небо. Генерал проводил Цильке в роскошную гостиную, полы которой были устланы персидскими коврами, а стены — дорогими картинами, и усадил за круглый, тяжелый, полированный стол, с ножками в виде львиных лап. Потом скрылся на кухне и забренькал там посудой.
Через некоторое время Герман, принес Цильке горячий пунш в, старинной работы, серебряной кружке с готическим орнаментом. Сам Фогеляйн пить не стал, и было видно, как он нервничает, расхаживая взад-вперед по комнате и заламывая на руках пальцы. Крылья его прямого, тонкого носа трепетали.
Курт попробовал завязать разговор, но он не клеился, и Цильке молча глотал свой горячий пунш.
На улице было уже темно, и окна были занавешены плотными бархатными шторами на случай воздушной тревоги. Поэтому в комнате светила золоченая люстра, из которой часть лампочек были вывернуты, и горела лишь одна, и это создавало некий таинственный полумрак. Также было довольно прохладно — отопление в Берлине уже давало сбои, и Фогеляйн, время от времени, подбрасывал в притухший камин сухие поленья.
Затем под окнами дома раздался гудок автомобиля и Фогеляйн, у которого откуда-то появились в руках роскошные розы, бархатные, как шкура некогда подаренного ему Цильке ахалтекинца, выскочил на улицу встречать приехавшую Еву. Потолкавшись в коридоре, откуда были слышны звуки поцелуев, они оба вошли в гостиную. Впереди — Ева, в розовом, с отливом, тончайшего велюра, в меру декольтированном, платье, со страусиным боа на шее. Ее ноги были обуты в изящные туфельки из змеиной кожи, зрительно уменьшавшие ее довольно большие, крестьянские ступни. Через левую руку у нее была перекинута дамская, замшевая черная сумочка, а в правой, ближе к лицу, она держала, преподнесенный ей, роскошный букет чайных роз, вдыхая его умирающий аромат. Цильке знал, что сегодня днем Фогеляйн специально посылал за цветами самолет в Роттердам.
