Гость рассказал мне, как братья, в жадности своей стремящиеся лишить его царства, пали настолько низко, что не постыдились даже очернить свою почтенную мать и объявили его незаконнорожденным. Его беды, я это видел, были равны моим. Но пока мы беседовали, внизу, в чертоге, поднялось смятение, послышались крики и вопли. Я вышел взглянуть, в чем дело.
Пришла жрица богини, сестра моего отца. Ее окружали женщины, они с плачем били себя в грудь и царапали щеки до крови. Стоя на ступеньках, я осведомился, что случилось. Она отвечала: «Горе за горем, царь Питфей, навлек ты на свой народ, предлагая жертвы закормленным небесным богам и забывая алтарь, который ближе всего к твоему очагу. Вторую ночь приношу я мясо и молоко к „камню скорби“, предлагаю их священному змею, и вторую ночь он отвергает приношения. Или ты будешь ждать, пока в Трезене не осиротеет каждое чрево, породившее плод? Жертвуй, жертвуй, ведь сердится сама Матерь!»
Я сразу же распорядился привести свиней, коря себя за то, что оставил все в руках женщины. По молчанию Аполлона мне следовало бы понять, что беды наши ниспосланы отнюдь не самим небом. На следующее утро мы резали свиней возле «камня скорби». Их визг отдавался в доме, а запах внутренностей целый день висел в воздухе. Когда кровь впиталась в землю, мы увидели на западе облака. Серой пеленой они повисли над нами, но не принесли дождя.
Явилась жрица, отвела меня во двор «камня скорби» и показала извилистый след священного змея, по которому читала знамения. «Он поведал мне, – объявила она, – причину гнева Матери Део. Прошло двадцать лет – не менее – с тех пор, как дева из этого дома вешала свой пояс ради богини. Твоя дочь Этра стала женщиной два года назад, но разве ей посвятила она свою девственность? Пошли свою дочь в Миртовый дом,[41] и пусть она примет первого же пришельца, будь то мореход, или раб, или даже убийца с руками, еще обагренными отцовской кровью. Иначе Матерь Део не смягчит своего гнева до тех пор, пока эта земля не лишится всех своих детей».
Дед поглядел на меня сверху вниз:
– Ну, юный тупица? Начинаешь теперь понимать? – Я кивнул, не имея сил заговорить. – Я ушел с благодарностью, радуясь, как радовался бы любой муж на моем месте, что не потребовалось худшего. И все же мне было жаль собственное дитя. Не то чтобы люди потеряли бы в подобном случае уважение к ней – земледельцы, смешивавшие свою кровь с береговым народом, с молоком матери впитали подобные обычаи. Да, я не запрещал их, но и не поощрял; и, конечно, твоя мать, в силу своего воспитания, не могла предвидеть того, что теперь ее ожидало. Меня разгневало, что предстоящее радует жрицу. Она овдовела молодой, и никто не захотел ее; посему ей не нравились девы, пользующиеся доброй славой. Дочь моя была горда и застенчива; я боялся, что она встретит там низкого человека, который по грубости или злобе к тем, кто выше его, возьмет ее без ласки и нежности – как потаскуху. Но более всего меня смущала та кровь, которую этот союз мог принести в наш дом. Если родится ребенок, ему можно было отказать в жизни. Однако это я намеревался скрыть от дочери – довольно с нее огорчений.
