что само по себе неплохо, мы принадлежим к дому Пелопа, и нас породил Зевс Олимпиец.
Я было хотел спросить: «Как и меня Посейдон?» Но смолчал; сказать по правде, не потому, что он был моим дедом, – просто не посмел.
Он поглядел мне в лицо, потом поплотнее закутался в накидку и молвил испытующим тоном:
– А ты всегда не закрываешь дверь за собой? Тут стало как в сарае. – Я поднялся и исправил оплошность. – Прежде чем ты выкажешь неуважение к собственному отцу, позволь объяснить тебе, что, если бы не он, ты мог бы оказаться сыном рыбака или землепашца, даже раба, если хочешь.
Я был рад тому, что сижу. И только сказал:
– Отец моей матери может без опаски говорить мне такие слова.
– Твои уста не щадят твои уши, – проговорил он. – Успокойся, мальчик, и выслушай меня.
Тесей, в год, предшествовавший твоему рождению, когда матери твоей исполнилось пятнадцать, за все лето не случилось дождя. Зерно в колосьях родилось мелким, виноградины в гроздьях были не крупнее лесной ягоды, пыль лежала густым слоем, так что в ней утопали ноги людей; хорошо было одним только мухам. Вместе с засухой явилось поветрие, что, щадя стариков, забрало детей, дев и юношей; сперва им отказывали руки или же они начинали хромать, а потом наши дети ложились, и сила оставляла их – они не могли вдохнуть животворящий воздух. Те, кто выжил, стали калеками, словно Фиест-перегонщик с его короткой ногой, но в основном они умирали.
Я обратился к богам, желая узнать, кого из них мы оскорбили; в первую очередь к лучнику Аполлону. Через внутренности жертвы бог поведал, что не метал в нас свои стрелы, но более не сказал ничего. Безмолвствовал и Зевс; Посейдон тоже не слал знамений. Это было примерно в ту пору года, когда люди приносят искупительную жертву. Они выбрали косоглазого – за дурной глаз – и побили его с такой яростью, что, когда пришли его жечь, он уже расстался с жизнью. Но дождь все не приходил, и дети по-прежнему умирали.
Я потерял тогда троих сыновей во дворце: двух от жены и одного, что был мне еще дороже. Он умирал, застыв недвижно, как мертвый, и только одни живые глаза молили меня помочь ему хотя бы вздохнуть. И когда он лег в могилу, я сказал себе: «Теперь приблизилось время моей мойры, и бог скоро пошлет мне знак». Я привел в порядок все дела, вечерами за ужином разглядывал своих сыновей, собравшихся за столом, и взвешивал их достоинства, чтобы назвать наследника. Но знака все не было.
На следующий день в Трезен явился твой отец, шедший из Дельф, он намеревался добраться кораблем до Афин. Чтобы не идти Истмийским перешейком, он предпочел дважды переплывать через море. И хотя мне было не до людей, я показал ему все, что мог, ведь гость всей земли – особа священная. И вскоре я порадовался этому. Отец твой был моложе меня, однако бедствия укротили его и научили понимать людей. За ужином мы начали делиться горестями: я потерял то, чего он никогда не имел. Первая жена его была бесплодной, другая же умерла, родив мертвую девочку. Он отправился к оракулу, но ответ был столь непонятен и загадочен, что даже жрица не смогла истолковать его. И теперь он возвращался в смятенное царство, не имея наследника, способного стать рядом. Так мы сидели, два мужа, понимающие печали друг друга. Я отослал кифареда, велел принести кресло своему гостю, и вот здесь, возле этого самого очага, мы сидели и толковали о наших печалях.
