Когда сгущались сумерки, Клава зажигала свечу, вставала на колени перед иконой.
Молилась она за выздоровление Софии Алексеевны.
Молилась она за упокой души убиенного брата Ивана.
Молилась она за то, чтобы Господь сохранил в живых родных братьев Павла и Дмитрия.
Молилась она за то, чтобы быстрее окончилась война.
Молилась она, уже в последнюю очередь — просила у Господа даровать ей суженого, единственного, любимого навсегда.
В густой синеве сумерек, переходивших в чёрную тьму, возникала откуда-то таинственная теплота и обволакивала Клаву так, что она чувствовала её, и становилось жарко, как летом в солнечный день. И она ощущала необыкновенную лёгкость, воздушность, словно тела уже и не было, а она птицей парила в пространстве избы, над деревенской улицей, над задремавшим Чуровом, над всем целым миром.
Перелом в состоянии Софии Алексеевны произошёл в лучшую сторону.
В морозное утро ноября, когда деревня была по-зимнему украшена снегом, старшая Осокина неожиданно ощутила облегчение и сразу позвала к себе дочь.
— Клава, я ожила, — сказала она, — я не умру, а то думала, что уже мне конец. Слава Богу!
Впервые она поднялась и прошла по избе самостоятельно.
Дочь была несказанно рада.
Постепенно их трудная жизнь входила в привычное русло.
Как-то в сумерках в избу Осокиных постучали.
Клава пошла в сени, чтобы открыть дверь, и удивилась, увидев в воротах незнакомца в солдатской форме.
— Здравствуй, Роза, — улыбнулся он.
Клава покраснела, и тут же вспомнила далёкое-далёкое детство.
— Здравствуйте, Алексей Иванович! — изумилась она, хотя уже знала о его приезде. — Какими судьбами?
— Вот зашёл проведать и выразить моё сочувствие, — ответил он.
— Заходите в избу, будем рады, — пригласила Клава.
Окунев прошёл в горницу. София Алексеевна обрадовалась гостю, давно у них не было никаких гостей.
— Вот зашёл выразить моё сочувствие по Ивану, — скрывая неловкость, проговорил Алексей. — Я его любил, он мне был, как брат, жалко Ивана.
— Спасибо, Алёша, — София Алексеевна благодарно взглянула на него. — Мы уж все слезы выплакали, да уж что теперь — война проклятая. Спасибо, Алёша! А ты сам-то как? Сказывали, сильно поранили?
— Ничего, София Алексеевна, оклемался уже, хожу без костыля, ничего, всё в порядке, — ответил он.
Старшая Осокина стала готовить чай, хотя Алексей отнекивался, хотел уйти, но она его не отпустила, ушла хлопотать на кухню.
Он сел в горнице за стол, напротив села Клава.
Вечерние сумерки таинственно густели за окошком.
