В штабе, кроме комбата, было еще несколько офицеров. Все они при виде Устюгова тут же вышли. Лишь капитан Дмитриев остался сидеть на своем месте возле печки, продолжая читать газету.
— Принес? — спросил с полузевком Самохин.
— Что? — Устюгов изобразил на лице наивность.
Подполковник нахмурился и тяжело задышал носом. Сказал после долгой паузы, тихо:
— Значит играть со мной решил?
Устюгов вдруг испугался. Испугался по-настоящему. Он никогда не видел таким своего командира. От всей бочкообразной фигуры осталась лишь непроглядная черная тень под низко надвинутым козырьком. И эта тень была нацелена на младшего сержанта. Все остальное куда-то ушло, растворилось, как растворяются детали фотографии, не попавшие в фокус объектива. Казалось, что эта тень шарит по Устюгову, выбирая уязвимое место. Это была амбразура дота. Это было жерло пушки. Это была черная яма подвала из детства. В тени под фуражкой не было глаз и потому она жила сама по себе. Захотелось отдать письмо. Отвязаться от всей этой истории. Выйти из-под прицела черной тени. Захотелось как прежде стоять в строю. Захотелось слиться со всей массой товарищей, раствориться в зелени мундира, укрыться за монолитными шеренгами, втиснуть свой голос в раскатистое приветствие. Захотелось почувствовать себя частичкой большого целого, частичкой — маленькой, безответной и неразличимой. Он уже почти решился отдать письмо, как новая мысль не дала этого сделать. Вернее не мысль, а ощущение, что отдать нельзя — обратного пути нет. Ощущение это пришло из личного опыта. Еще в учебке Устюгов, доведенный до нервного срыва издевательствами, бросился с кулаками на сержантского холуя, парня одного с ним призыва. Сержантам неохота было заниматься со взводом и они перепоручили командование самому крепкому и наглому из курсантов. Холуй издевался над своими товарищами со сладострастием. Однажды Устюгов не вытерпел. В той драке он проиграл и уже думал, что жизнь кончена. Но с удивлением обнаружил переменившееся к нему отношение — холуй перестал замечать его. Объяснение пришло тремя месяцами позже, когда отучившиеся курсанты разъезжались по частям. Холуй подошел прощаться к единственному из всего взвода — к Устюгову. Он протянул руку и сказал Петру, что уважает его. Только тогда Устюгову стало понятно — холуй чисто по-скотски уважал силу, сопротивление и презирал слабых.
Стоя теперь перед подполковником Самохиным, Устюгов ясно понял, что его ждет впереди, если он сейчас отступит и станет слабым. Самохин раздавит его, уничтожит.
