Серые скалы, зубастые ущелья, а вдали под самым небом не то блестящие летние облака, не то ослепительные снеговые вершины…
…Слева, в недосягаемой глубине, толпились голубые стада лесистых предгорий, а за ними неохватимо уходили кубанские степи.
Мы стояли безмолвно на узком, метра в два, перешейке и не могли оторваться, точно карта мира раскрылась перед нами.
Потом опять пошли. Узенький перешеек остался позади. Пропали синие предгорья, пропали далекие кубанские степи. Пропала безмерная недвижная синева моря. Кругом опять скалы, рододендроны, чикары; хребет снова могуче раздвинул исполинские плечи»[2].
Вспомнил: сын был тогда рядом. И обоих ошеломило это видение: серые скалы, нагнувшиеся над бездонными провалами, откуда мглисто всплывает рокот невидимого потока; белеющие снеговые маковки, и по ним синие тени — непроходимые леса, где жителями лишь зверь да птица. и подумал: все это, как чаша, требует от него, писателя, наполнения.
«Чем? — почти исступленно спрашивал себя писатель. — Какое содержание я волью в это незабываемое видение?»
Этот вопрос обращен к самому себе, к сердцу, наполненному горькой думой о погибшем сыне.
«Хожу ли по ободранным улицам, спотыкаюсь ли молча в сугробах под обвисшими трамвайными проводами или в непроходимом махорочном дыму сижу на собрании, — то и дело мне слух и зрение застилает: синеют горы, белеют снеговые маковки, и без конца и краю набегают зеленовато-сквозные валы, ослепительно заворачиваясь пеной»[3].
— Вы думали об Анатолии, о сыне, о нем — молодом, впечатлительном. Ведь вы смотрели тогда в четыре глаза, видение Кавказа и моря воспринималось вами вместе, сообща, так ведь, Александр Серафимович?
Я спрашивал его об этом, стараясь проникнуть в его душевный мир, в источники вдохновения, в предысторию создания того великого произведения, которое получило название — эпопея «Железный поток».
— Да, думал о сыне. — Глаза его увлажнились.
— Наполнение грозного кавказского пейзажа Вы нашли позже?
— После встречи с таманцами, происшедшей случайно в Москве у моего друга украинца, коммуниста Сокирко, меня озарило. Я увидел тот человеческий материал, который должен наполнить удивительный пейзаж, виденный нами в «четыре глаза», и понял, что может быть памятью о сыне…
— И ответили Владимиру Ильичу тем, что перебороли тяжелое настроение и заставили себя вернуться к работе.
— Я не думал об этом, — после долгой паузы сказал Александр Серафимович, — но подсознательно, вероятно, да, пожалуй, определенно это было так. Я принялся за эпопею вскоре после ленинских строк, обращенных ко мне. Мария Ильинична говорила Владимиру Ильичу о моей работе, книга вышла в год смерти Ленина, он не успел ее прочитать, она чуть-чуть запоздала с изданием…
