— Нет ли у вас сушеных логарифмов Пржевальского?
Лам традиционно отвечал:
— Сушеных нет, есть таблица обыкновенных… Зайдите напротив, к Богомазу.
Ивась с некоторой опаской осведомился о сушеных логарифмах — как-никак вот уже двадцать лет об этом спрашивали все пятиклассники. А вдруг Лам выругает?
Но старый Лам не рассердился. Он скорбно покачал головой:
— Нет… нет… Все спрашивают, а у меня нет… Зайдите к Богомазу, может быть, у него…
Старшего брата Ивась навестил на третий день по приезде. В комнате, пропахшей табачным дымом, кроме Хомы жили еще двое: Степан Даренко, курчавый гигант из шахтерского поселка, старый приятель Хомы, теперь уже заканчивавший семинарию, и Виктор Стовбоватый, тот самый, что когда-то учил Ивася курить. Сын торговца, он, когда началась революция, понял, что образование дело более надежное, чем торговая прибыль, и тридцати лет подался в семинарию — учиться на педагога.
Виктор сразу же протянул Ивасю кисет:
— Закурим?
Хома сердито сверкнул на него глазами, а тот, засмеявшись, рассказал, как учил Ивася глотать дым. Все принялись вспоминать, как выучились курить, но эта тема быстро исчерпалась.
Степан Даренко прочитал три строфы переработанной на современный манер «Колыбельной» Лермонтова:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю,
Тихо смотрит Пуришкевич
В колыбель твою…
Чтоб тебя народ несчастный
Помнил на Руси,
Ты, готовясь в путь опасный,
Розог припаси.
А проснувшись рано утром,
Хлеба не проси, —
Обратя глаза к Берлину,
Палец пососи…
— А дальше, дальше?! — восторженно просил Ивась, но Даренко развел руками:
— Не запомнил.
Снова наступило молчание. Ивась не знал, о чем говорить, и ему было неловко. Старшим тоже не о чем было беседовать с ним, и они вполголоса заговорили о свеем.
— Ну, я пойду, — сказал Ивась, преодолевая смущение.
С ним охотно попрощались, любезно приглашая заходить.
Ивась понимал, что разница в возрасте не способствует сближению с братом, но проведать Хому хоть раз в неделю считал своей обязанностью. Посидев с полчаса, обыкновенно молча, особенно когда дома не было Виктора, он прощался, обещая заходить, как просил Хома.
Когда пришли вести о революции в Австро-Венгрии, а потом в Германии, в городе ввели комендантский час и вечером ходить было запрещено, Ивась не очень сокрушался, что стал видеть брата реже.
Вскоре разнесся слух, что немцы будут «драпать». И правда — через несколько дней часть, расположенная в городе, выступила в направлении железнодорожной станции и там стала лагерем.
