На улице похолодало, ветер обещал дождливую погоду. Я остановился и попытался дотянуться до Сидни, но выпитое за ужином вино заглушило мои способности. Я сдался и извлек из кармана мобильник, избирая простой способ общения. Нина ответила после второго сигнала.
– Привет! – сказала она. – Когда ты не ответил, я решила… неважно. Как дела?
– Бывало и получше. Хочешь сегодня прогуляться?
– Конечно! А куда именно?
– Все равно, Нина. Выбирай сама. У меня – миллион приглашений. Можем хоть целую ночь напролет ездить по гостям.
– А почему бы тебе не сделать передышку? – поддразнила она, не подозревая, что задевает меня за живое. – Ты вроде упоминал, что иногда тебе надо трезветь.
Я подумал о маме, пойманной в паутину безрадостного брака. И о себе, загнанном в почти безвыходную ловушку. А потом я подумал о Сидни, просто пойманной. С меня хватит! Все слишком сложно, чтобы как-то выкрутиться.
– Не сегодня, – ответил я Нине. – Позже.
Понадобилась неделя, чтобы заключенные перестали отодвигать от меня свои столы и содрогаться при случайном прикосновении. Они до сих пор не проявляли дружелюбия, но Дункан уверял меня, что я очень быстро прогрессирую.
– Я видел, как до этого этапа некоторые добирались неделями и даже месяцами, – пояснил мне однажды Дункан во время занятия. – Скоро тебя пригласят в столовой сесть с самыми крутыми ребятами.
– Ты мог бы проявить инициативу, – парировала я.
Он с ухмылкой подкрасил лист на натюрморте: мы перерисовывали горшок с папоротником, который рос у Эддисон на столе.
– Ты в курсе правил, малышка. Тебя должен приветить кто-то, кроме меня. Терпи. Кто-нибудь обязательно проштрафится, и тогда придет твой звездный час. Джон часто влипает. И еще Хоуп. Поверь мне.
В общем, как я и думала, Дункан ограничил наше общение уроком живописи и редкими шутками в коридорах – если поблизости никого не оказывалось. В результате я с нетерпением ждала занятий по изобразительному искусству. Только здесь со мной разговаривали, как с нормальным человеком. Другие заключенные меня игнорировали, а мои наставники, как на занятиях, так и на очищении, непременно напоминали мне, какая я грешница. Дружба Дункана поддерживала меня, напоминая о том, что за тюремными стенами есть надежда. Однако он разговаривал крайне осторожно, даже на этих занятиях. Он редко упоминал о Шанталь, своей исчезнувшей подруге (хотя я втайне считала ее кем-то большим для него), и я видела, что потеря не дает ему покоя. Он болтал и смеялся с товарищами по несчастью в столовой, но следил за тем, чтобы не разговаривать ни с кем слишком много. По-моему, он боялся навлечь гнев алхимиков на кого-то, пусть даже просто на знакомого.
